Искатель. 1966. Выпуск №2

— Вернется, — прошептала она. И добавила, заботясь о себе — Зато у меня теперь будет компания всю весну и до конца лета. А уж тогда, как устану от него и захочется тишины, спроважу его домой.

* * *

Чарли вернулся беззвучно вместе с первым серым проблеском дня; он прокрался по белой от инея траве туда, где возле разбросанных головешек, точно сухой обветренный сук, лежала Старуха.

Он сел на окатанные ручьем голыши и уставился на нее.

Она не смела взглянуть на него, вообще — в ту сторону. Он двигался совершенно бесшумно, как же она могла знать, что он где-то тут? Никак.

На его щеках были следы слез.

Старуха сделала вид, будто просыпается, — она за всю ночь и глаз-то не сомкнула, — встала, ворча и зевая, и повернулась лицом к восходу. — Чарли!

Ее взгляд скользил вниз по соснам на землю, вверх — на небо, на горы вдалеке. Она снова и снова кричала его имя, и ей все мерещилось, что она глядит прямо на него, но она вовремя спохватывалась и отводила глаза в сторону.

— Чарли! Ау, Чарльз! — звала Старуха, слыша, как эхо ее передразнивает.

Губы его растянулись в улыбку: ведь вот же, совсем рядом сидит, а ей кажется, что она одна! Возможно, он ощущал, как а нем растет тайная сила, быть может, наслаждался сознанием своей неуязвимости, и, уж во всяком случае, ему нравилось быть невидимым.

Она громко произнесла:

— Куда этот парень запропастился? Хоть бы звук какой услышать, чтоб знать, где он. Я бы ему, пожалуй, завтрак сготовила.

Она принялась стряпать, раздраженная его упорным молчанием. Она жарила свинину, нанизывая куски на деревянный шомпол.

— Ничего, небось запах сразу услышит! — буркнула Старуха.

Пользуясь тем, что она повернулась к нему спиной, он схватил поджаренные куски и жадно их проглотил.

Она обернулась, крича:

— Господи, что это?

Она подозрительно осмотрелась вокруг.

— Это ты, Чарли?

Чарли вытер руками рот.

Старуха засеменила по прогалине, делая вид, будто ищет его. Наконец ее осенило: она прикинулась слепой и пошла прямо на Чарли, вытянув вперед руки.

— Чарли, да где же ты?

Он вьюном ускользнул от нее, прыгая и приседая.

Ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не побежать вдогонку — разве можно гнаться за невидимым мальчиком! — и, сердито ворча, она села возле огня, чтобы поджарить еще свинины. Но сколько она ни отрезала себе, он всякий раз хватал шипящий над огнем кусок и убегал с ним прочь. Кончилось тем, что Старуха, краснея от злости, закричала:

— Знаю, зпаю, где ты! Вон там! Я слышу, как ты бегаешь!

Она показала пальцем, но не прямо на него, а чуть вбок.

Он сорвался с места.

— Теперь ты там! — кричала она. — А теперь там… там! — Следующие пять минут ее палец преследовал его. — Я слышу, как ты мнешь травинки, топчешь цветы, ломаешь сучки. У меня такие уши, такие чуткие, словно розовый лепесток. Я ими слышу даже, как движутся звезды на небе!

Он втихомолку удрал за сосны, и оттуда донесся голос:

— А вот попробуй услышать, как я сяду на камень! Сяду и буду сидеть! Что!

И весь этот день он неподвижно просидел на своем камне, на прозрачном ветру, глотая слюни.

Старуха собирала хворост в чаще, чувствуя, как его взгляд зверьком юлит по ее спине. Ее так и подмывало крикнуть: «Вижу тебя, вижу! Это же я все придумала про невидимок! Вон ты сидишь!» По она подавляла свое раздражение, не давая ему прорваться.

На следующее утро мальчишка стал безобразничать. Он внезапно выскакивал из-за деревьев, он корчил рожи: лягушачьи, жабьи, паучьи, оттягивая свои губы вниз пальцами, выпучивая свои нахальные глаза, сплющивая свой нос так, что в ноздри можно было увидеть его лихорадочно думающий мозг.

Один раз она уронила вязанку хвороста. Пришлось сделать вид, будто испугалась сойки.

Он сделал руками движение, словно решил ее задушить.

Она вздрогнула.

Он притворился, будто хочет ударить ее ногой под колено и плюнуть ей в лицо.

Она даже не моргнула глазом, ее губы не дрогнули.

Он высунул язык, издавая странные, противные звуки. Оп шевелил своими большими ушами, так что нестерпимо хотелось смеяться, и в конце концов она не удержалась, но тут же объяснила:

— Надо же, на саламандру села, дура старая! И до чего колючая!

К полудню вся эта кутерьма достигла опасного предела.

Потому что именно тогда Чарли пустился бежать вниз по долине совершенно голый, в чем мать родила!

Старуха едва не шлепнулась навзничь от ужаса!

«Чарли!» — чуть не вскрикнула она.

Чарли взбежал голый вверх по склону, голый помчался вниз по другому, голый, как день, голый, как луна, нагой, как солнце, как вылупившийся цыпленок, и ноги его мелькали, словно крылья колибри, летящего над землей.

У Старухи отнялся язык. Что сказать ему? «Оденься, Чарли»? «Как тебе не стыдно»? «Прекрати это безобразие»? Сказать? О, Чарли, господи боже мой, Чарли… Сказать? Сейчас?

Она видела, как он пляшет на скале, голый, словно день, когда он явился на свет, как топает босыми пятками, хлопает себя по коленям, то надувая, то втягивая свой белый живот, совсем как воздушный шар в цирке.

Она зажмурилась и стала читать молитву.

Три часа это продолжалось, наконец она взмолилась: \