Искатель, 2018 №11

— У него в детстве была игрушечная пожарная машина, — заговорила Магда, и Розенфельд не сразу понял, что речь шла о Смиловиче. — Тяжелая, с длинной выдвижной лестницей напружине. Однажды пружина сорвалась, и острые края лестницы поранили ему лоб, он чуть не лишился глаза, а на лбу остался шрам, многие думали, что от уличной драки, а он никогда не дрался, его ни разу не побили, и он — никого, а когда мы познакомились, он увидел, что я смотрю на шрам, и сказал: «Это маленький метеорит пролетел по касательной, очень редкий случай».

Неужели он сказал это в кабинете профессора Литроу?

— Я представила, как такое могло произойти, и мне захотелось потрогать шрам, я протянула руку, а мы сидели у профессора Литроу и обсуждали будущую совместную работу, я протянула руку, а он не понял жеста, протянул мне свою, и наши пальцы сцепились, это было неожиданно и… я не знаю… мне показалось, что разомкнуть пальцы мы не сможем никогда, а профессор посмотрел на нас, усмехнулся, как он это умеет, обычно он так усмехается, когда у него или у его сотрудников возникает интересная и перспективная идея, усмехнулся и отвел взгляд. Я об этом говорю, потому что постоянно думаю: наши руки… мы могли не соединить их, и что? Ничего не произошло бы, и Любомир сейчас был бы жив?

Руки? При чем здесь руки?

— Что это было? Я вспоминаю и думаю о вероятностях, о свободе выбора, мы оба об этом думали, как оказалось. Я тогда должна была сказать: «не надо», но это была такая интересная проблема, мы оба понимали, что в квантовой физике сейчас нет проблемы интереснее, и нам посчастливилось на нее выйти…

Да. Розенфельд так и предполагал.

— Мы никогда не говорили о будущем. Странно, да? Он не предлагал мне выйти замуж, я бы и не согласилась, если бы он предложил, и это тоже странно, потому что я без него себя уже не представляла, но, когда мы обсуждали нашу последнюю совместную работу, он сказал, что мы должны сделать это, и я испугалась.

— Сделать это? Что?

Не нужно было задавать вопрос, она сама все рассказала бы, но слова сказались раньше, чем Розенфельд успел подумать об их неуместности.

— Что? — переспросила Магда, вернувшись в реальность из мира воспоминаний.

— Любомир предложил сделать это…

Магда так и не посмотрела ему в глаза. Но и взгляда не отводила. Она просто не замечала его присутствия. Она тут была одна, а он нужен был ей, чтобы говорить вслух, чтобы самой себе не казаться сумасшедшей.

Невозможно было заставить ее сказать то, что он хотел, чтобы она сказала.

— Я испугалась… Не было причины, но мне стало… не страшно, нет. Испуг и страх — две разные эмоции, хотя я и не могу объяснить разницу. Ощущения не всегда можно выразить словами. Я испугалась, но страха не было. Я…

Она замолчала, обеими руками поднесла чашку уже остывшего кофе ко рту, сделала несколько глотков, поморщилась, поставила чашку мимо блюдца, пролив пару капель на пластиковую скатерть, и задала вопрос, которого Розенфельд не ожидал:

— Вы никогда не задумывались, почему Ромео и Джульетта умерли такими молодыми? Почему молодыми умерли Тристан и Изольда? Почему дожил до старости Петрарка, влюбленный в Лауру? Почему сказки оканчиваются свадьбой? Ведь, казалось бы, это только начало долгой счастливой жизни, о которой можно рассказать много интересного!

— Почему… — пробормотал Розенфельд. — «Они жили долго и умерли в один день». Это тоже о любви.

— Долго, — с усилием произнесла Магда. — Долго… Им казалось, что долго, а на самом деле…

Розенфельд решил все-таки вернуть разговор в ту колею, которую он создал в своем воображении и был уверен в том, что все продумал верно.

— Вы оставили Любомира, когда поняли, что именно хочет он сделать для вас обоих?

Магда наконец подняла на него взгляд и долго смотрела в глаза, будто пытаясь понять смысл вопроса, хотя все, конечно, отлично понимала.

— Я не оставляла Любомира. — Голос звучал отстраненно, будто говорила не Магда, а кто-то другой, кого она сейчас видела перед собой и повторяла сказанные им слова. — Я его не оставляла. Нет.

Но они поссорились, и Смилович заболел.

После этого — не значит вследствие…

— Он сказал мне: «Мы будем там вдвоем. Ты и я. Только ты и я. Это ужасно. Ты должна уйти». Я не понимала. «Ты должна уйти», — повторил он. Я сказала: «Нет». Тогда… он меня ударил. По щеке. И я поняла, что… Свобода воли, да. Я еще могла что-то решить, а он уже выбор сделал. И уже тогда знал.

Он знал, что произойдет, и она знала. А потом забыла, потому что выбор у нее действительно появился.

Смилович спас ей жизнь. Это был его выбор? Да — последний в жизни.

— И вы ушли, — сказал Розенфельд, надеясь быть услышанным.

Она услышала.

— Я ушла. В мир, где можно выбирать судьбу. Уехала в Сан-Франциско. А он остался в мире, где все предопределено, и выбора нет.

Розенфельд кивнул. Он не хотел, чтобы она вспоминала.