Искатель, 2018 №11

— Он умер, — неожиданно четко произнесла Лайза. Она взяла себя в руки, собралась с мыслями, теперь с ней можно было говорить по существу. — Я не хотела приезжать после нашего разрыва, но было не по себе. Почему он не отвечал? Он хотел, чтобы мы встретились? Почему в госпитале? Почему такое точное время: тридцать семь минут? Я не собиралась ехать и, конечно, поехала. Чуть опоздала. Меня не пустили. Все ходили туда и сюда, как обычно в больницах. Я спросила про Любомира в регистратуре, мне велели сесть и ждать. Почему, сказала я. Если он здесь, назовите палату, я поднимусь. Девушка покачала головой, и я хотела пойти к администратору, но подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону и сказал, что Любомир умер. Я смогла лишь спросить: когда? Еще не понимала. «Только что, — сказал врач. — В одиннадцать тридцать семь». На часах была половина первого. «Сегодня восемнадцатое?» — спросила я. Глупо, да? Врач тоже решил, что я не в себе, и отвечать не стал. Теперь понимаешь?

— Нет, — искренне сказал Розенфельд. — То есть Любомир прислал тебе мейл, указав точное время своей смерти? За две недели до? Он что, собирался именно в это время…

Розенфельд не договорил, но: окончание фразы было понятно, и Лайза вскинулась:

— Конечно, нет! Любомир? Никогда!

Розенфельду и самому эта идея представлялась очень сомнительной. Назначить время самоубийства и позвать любимую — пусть и в прошлом — женщину присутствовать?

— Лайза, давай так. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай. По возможности коротко.

Она кивнула.

— Ты сказала, он выглядел на восемьдесят. Тебя к нему все-таки пустили?

— Перед похоронами. Я сказала, что он… что мы… были…

— Понятно. — Что написано в эпикризе? Диагноз и причина смерти.

— Остановка сердца. Диагноза нет.

— Нет? — удивился Розенфельд. Человек умер в госпитале святой Екатерины — лучшей частной клинике в Бостоне. За его жизнь наверняка боролись до последнего момента. — В документе о смерти должен быть указан диагноз. Остановка сердца — следствие. Должна быть причина.

Лайза долго смотрела на Розенфельда пустым взглядом, он даже подумал, не помахать ли пальцем перед ее носом, но она заговорила тихо и четко, будто читала текст, возникший перед глазами:

— Внешние признаки шквальной — так написано — прогерии, вымывание кальция, атрофия печени, поджелудочной железы, сердечной мышцы… Это то, что я запомнила, когда мне показали бумагу. Я хотела получить копию, но мне не дали. Почему-то, — Лайза неожиданно хихикнула и прикрыла рот ладонью. — Почему-то, — сказала она минуту спустя — они решили, что, если я с телевидения… ну да, я показывала документ… решили, видимо, что я собираю компромат на госпиталь… У меня хорошая память, — добавила она после паузы.

— Серьезные диагнозы, — констатировал Розенфельд — А ты говоришь — нет.

— Это не я говорю, так сказал врач. Тот, кто лечил Любомира. Я дождалась, когда он после смены… Неважно. Мы посидели в его машине, и он объяснил, что в бумаге описаны не диагнозы, а внешние признаки некоторых болезней, которых на самом деле не было. Ну как… Плохие кости, потому что нехватка кальция. Почему нехватка кальция? Или прогерия. У нее множество признаков, которых не было у Любомира. И все так. Вроде есть болезнь, и вроде ее нет. И диагноз они поставить не смогли. Лечили — так сказал доктор — не болезнь, а симптомы.

— Угу, — пробормотал Розенфельд. — Когда похороны?

Он подумал, что, может быть, сумеет сам взглянуть на тело. Он мало что понимал в медицине, но смог бы описать увиденное Шелдону, лучшему патологоанатому в Управлении.

— Позавчера.

— Вот как… Понятно.

— Его кремировали: он так хотел.

— Было ли сделано… — Розенфельд запнулся, но Лайза поняла.

— Нет. — Она покачала головой. — Я спросила. Врач сказал, что были сделаны все мыслимые анализы, проведены все возможные процедуры, смерть была, безусловно, естественной.

— И даже предсказанной. Ты сказала им о письме?

— Нет.

— Почему?

У нее была веская причина. Иначе она, конечно, не смогла бы промолчать. Скажет? Должна сказать. Не случайно же Лайза ждала его у витрины, смотрела в нее, будто в зеркало, видела, как он шел.

Лайза открыла сумочку, достала зеркальце, но смотреться не стала. Передумала? Нервничает? Да, но зеркальце достала не поэтому.

Розенфельд молча ждал.

— Потому что я знаю…

Пауза была очень долгой.

— Это все она! — взорвалась Лайза. Голос взлетел до крика и сразу упал до едва слышного шепота. Типичная истерическая реакция. Скажи он сейчас слово, и Лайза расплачется, рассмеется, станет искать салфетку, чтобы вытереть слезы, сотрет косметику, и продолжать разговор будет бессмысленно.

— Это она… — прошептала Лайза и почему-то ткнула пальцем в зеркальце. — Все из-за нее. Когда он с ней познакомился, у нас все стало плохо, мы расстались, он был с ней, я точно знаю, мне и видеть было незачем, я и так знала, а потом у них тоже стало плохо, он ее бросил, и тогда она это с ним сделала.

— Она?

— Магда Фирман.