Искатель, 2019 №5

За это время мы научились обходиться без многих благ цивилизации. Вы даже и представить себе не можете, как быстро забываешь, что такое телевизор, хороший кофе, компьютер, мобильный телефон. Порой начинает казаться, что без тех вещей, без которых раньше невозможно было вообразить жизнь, она стала только лучше. Только тогда, когда они исчезли из повседневного обращения и мы перестали замечать их отсутствие, — только тогда мы поняли, какие они, в сущности, были ненужные.

Быстрее всего привыкаешь к плохой еде: деликатесы забываются сами собой, когда надо думать о том, как бы не умереть с голоду. О гигиене и горячей ванне я не вспоминаю и подавно. Иногда ловлю себя на том, что колупаю корку грязи на лице — просто так, чтобы занять руки. К этому мы тоже привыкли быстро — ко всему, кроме отсутствия постели, кроме нормального крепкого сна. А мне так хочется хотя бы раз по-человечески выспаться.

На мусорной свалке позади бывшего продуктового магазина я нашел картонку — когда-то она была коробкой из-под телевизора. Так на ней написано: LCD Digital Color TV, 42». Ни в магазине, ни в отходах ничего полезного и/или съедобного уже не было, кроме этого вот картона. Он до сих пор немного пованивает гнильцой, но достаточно плотный, чтобы на нем спать. Когда смертельно устаешь, все равно, спать ли на вонючем картоне или на сырой земле. Но вонючий картон все-таки немного лучше.

С тех пор как меня приняли за мертвеца, я больше не сплю посреди дороги — ищу какое-нибудь укромное местечко. Меня тогда и самого чуть кондрашка не хватила. Просыпаюсь я, значит, оттого, что какой-то мужик со всей дури трясет меня за плечо и орет в ухо: «Эй, парень!» Я со страху подскочил и первым делом за сумку схватился. А он мне и говорит: «Я думал, ты помер. Посреди дороги теперь только жмурики валяются. Ходи вас убирай». Я его сразу же про себя Богомолом назвал. Ну, вид у него такой был: безобидный и тихий, как будто он с утра до ночи в церкви молится, — того и гляди, проповедь читать начнет. Сам тощий, с длинными руками и ногами, похожими на тонкие прутики, и глаза — сильно навыкате. Одет вроде бы тепло. И ботинки у него хорошие: на толстенной такой подошве, ну просто отличные, — в сырость, должно быть, не промокают. На пол-лица у него растительность: запушенная, но зато густая. Я подумал тогда: как же ему повезло с такой-то бородищей. У меня тоже есть усы и борода, но растут они плохо, практической пользы — ноль. Я подравниваю их время от времени маникюрными ножницами, но зеркала у меня нет, поэтому трудно сказать, как оно там получается.

Мы прошлись с этим Богомолом вместе, одной дорогой. Потом он в лес свернул, а я с ним идти отказался. Пока шли, разговаривали о том, что случилось. Всегда все разговаривают только об этом: у каждого есть своя версия, которую он считает самой правдоподобной, и пытается убедить в ней любого встречного-поперечного. Вот Богомол, например, утверждает, что все случилось из-за сверхнового вирусо-бактереологического или черт-его-знает-какого оружия. «Проклятые америкосы, это все они со своим оружием нового поколения. Ну, или корейцы. Узкоглазые давно впереди планеты всей. Так почему бы им и не стереть ее, эту планету, в порошок? Почему? Да черт его знает, почему. Может, у какого-нибудь ответственного рабочего случилась депрессия, может, от него жена ушла, ну и все — пффф!» Это не мои слова — его. Я и про корейцев-то знаю только, что они «Проклятие» сняли — самый жуткий ужастик всех времен. Но сверхновое биологическое оружие? I don’t think so, как любила говорить моя учительница английского.

Этот Богомол был не дурак потрепаться, потому что мне даже слова вставить не давал. Он не спросил, как меня зовут, кто я и откуда, хотя все об этом спрашивают. Он только говорил и говорил, и все — о себе. Поведал мне о жене и детях. И вот тогда стало по-настоящему грустно. Больше всего оттого, как он об этом говорил: без лишнего надрыва и истерики, так спокойно и отстраненно, как будто и не про себя. Судя по всему, он давно уже свыкся со всем, что случилось, и смотрит теперь на жизнь со стороны, особенно в нее не вмешиваясь. Его спокойствию и тихому смирению остается только позавидовать. Он ничего больше не боится, потому что пережил все самое худшее. У меня так не получается: иногда так страшно становится, так страшно — аж жуть.

После того как мы с ним разминулись, я и нашел эту картонную коробку, а потом и автобусную остановку. Мне, можно сказать, повезло. Автобусная остановка — не самое худшее место для ночлега. Приехали, двери открываются, станция конечная. Дальше — унылый пустырь, а что там, еще дальше, я не знаю. И знать не хочу.