Искатель, 2019 №5

На середине я остановился, подошел к самому краю и посмотрел вниз. Как странно, но, несмотря на ноющий от голода желудок и сотрясающий легкие кашель, я все еще могу наслаждаться красотой. Я хотел как можно лучше запомнить это мгновение, чтобы как можно дольше носить его с собой, точно так же как ношу свою картонку, Синее-синее небо, похожее на краску в составе акварельного набора, и темная, почти черная река странно и причудливо контрастируют между собой, сливаясь на горизонте в единое целое, будто живой организм. По небу неспешно плывут редкие белые облака, и они так похожи на сахарную вату, что я вытянул руку, словно хотел дотянуться до них и отщипнуть кусок.

Несмотря на жару, с реки дул холодный ветер, и только поэтому я не остался там подольше. Я пошел вперед, унося с собой воспоминание об этом месте. Может быть, смогу когда-нибудь вернуться туда. Может быть, может быть. Вернусь и буду удить рыбу в темной-темной, черной реке.

У меня почти закончилась еда и осталось совсем мало воды — две-трети той бутылки из-под минералки, которая дрягается в этом дурацком картофельном мешке. Я стараюсь не думать об этом, потому что воду нужно беречь.

Кашель совсем замучил.

Мне все время мерещится вагончик, в котором я нашел это шерстяное одеяло, — кажется, что вот он тут, за поворотом. Но на самом деле его нет и быть не может. С тяжестью и болью в сердце понимаю, что вряд ли когда-нибудь смогу вернуться и найти его. Я зашел слишком далеко.

Картонка порядком истрепалась да и надоела мне к тому же, но я все равно зачем-то тащу ее с собой.

Кашель, кашель, кашель.

Ничего нового. И никого на всем моем долгом, длинном и извилистом пути. Я — единственный выживший в этом мире. Совсем как Уилл Смит в этом фильме… как его?

Как же назывался тот фильм? Название напрочь вылетело у меня из головы, никак не могу его вспомнить. Теперь я уже многого не помню, — наверное, это все кашель. Кажется, вместе с ним я выхаркиваю свои мозги.

Мне становится все хуже. Еды нет, и я совсем ослаб. Руки не слушаются, поэтому много писать не могу. Может быть, это последняя запись. Мне хотелось бы еще так много сказать, но на это уже нет сил.

Я долго шел по дороге мимо полей и лесов, которые давно уже не были ни полями, ни лесами. Обломки деревьев протягивали ко мне свои скрюченные пальцы, и в чахоточном бреду мне казалось, что это живые люди. Мне было плохо, то есть — совсем-совсем. Я то и дело останавливался, потому что не мог идти. А если и шел, то меня мотало из стороны в сторону. Через дымку, которая застилала глаза вот уже несколько дней, — я был тогда уверен, что слепну, — я вдруг увидел что-то впереди, на обочине дороги. Подошел ближе, еще ближе. Парень и девушка— вот что там было. Я опустился на колени, и в нос мне ударил сладковатый запах. Но как только я хотел протянуть к ним руку, где-то закричала ворона. Я поднял глаза и действительно увидел ее. Она сидела на ветке и глядела на меня… как будто хотела что-то сказать.

Я обыскал их от и до. Что поделать — такова жизнь. И дело даже не в том, что когда-то они обманули меня, и не в том, что я на них в обиде. Я давно уже не злюсь на этих ребят, я вообще ни на кого не злюсь… Просто… мне надо жить, я хочу выжить и выбраться наконец отсюда.

Я нашел немного еды, воды, забрал у них свой рюкзак и карту. Я поел, надел свитер того парня поверх моей куртки, и мне стало немного теплее. Теперь я, быть может, смогу куда-нибудь прийти, найти эту общину или что там еще они искали…

Перед тем как уйти, я долго стоял возле канавы и смотрел на их лица, просто не мог оторвать от них взгляда. Отчего же они умерли? У них было достаточно пищи, чтобы продержаться несколько дней… Они были тепло одеты и были вместе. Так отчего же? Нет, я не хотел об этом думать, но и не мог оторвать от них взгляда. Я думал о том, что ни за что не закончу жизнь вот так. Нет, нет, нет, это не могу быть я. Потом повернулся и пошел дальше. И я шел, шел, шел очень долго. Мне не хотелось об этом писать, мне вообще больше не хотелось ни о чем писать. И может быть, уже больше и не захочется.

Город! Я вижу впереди город!

Я оставил последнюю воду тому старику, хотя знал, что старик все равно умрет, что ему, по сути, все равно. Но зачем, зачем тогда я это сделал?

Мне вообще не надо было останавливаться рядом с ним. Я шел себе и шел через этот город-городок, шел мимо площади, где не было ничего, кроме бывшей клумбы, памятника какому-то поэту и умирающего старика, и я не собирался останавливаться!

Но он стонал, он так стонал, что я сделал ошибку. Я остановился. «Помоги мне». «Помоги мне». «Будь человеком, помоги мне». «Я умираю». И я — не знаю, почему — сел рядом. Он попросил пить. Я отдал ему последнюю воду и сидел с ним рядом до тех пор, пока он не умер. Мы ни о чем таком не говорили, никаких откровений на пороге смерти или прощальных слов, как это бывает в фильмах. Я просто сидел рядом и укутывал его своим шерстяным одеялом.