Искатель утраченного тысячелетия

На ночном летнем ветру шумит густая рощица тополей. Но на Волхонке она плотно заслонила здание, где в последний раз, покидая Москву, побывал Пушкин. Тогда здесь была первая московская гимназия. В этой рощице не горят фонари. О чем она теперь так задумчиво шумит?

Я снял поводок с собаки.

Обрадованный пес взбежал на пригорок, поросший густой травой. Он лает, бросается в траву, катается, вскакивает, встряхивается совсем так, как в Алуште, когда, поплавав, весь мокрый, он весело выскакивал из моря на песчаный берег. Летели брызги во все стороны. И сейчас он смотрит бодро и уверенно. Точно ночная свежесть смыла сосредоточенно-горестное выражение, с которым он глядел на меня в доме, постукивая о пол хвостом.

Мимо беззастенчивых огней бензоколонки Найт пробегает с пренебрежением: зачем она здесь? И вдруг остановился: удивленный, отрывистый лай!

Ах, вот в чем дело! Действительно смешно: деревья надели белые брюки. Конечно! Ты прав, мой пес. В темноте зеленые кроны деревьев совсем черные, а стволы, покрытые известкой, резко выделяются белизной. Белые летние брюки у деревьев. Конечно, есть чему удивиться, мой старый пес!

Ветер затих.

Редкие троллейбусы идут почти без пассажиров. Но водители, словно упражняясь, привычно называют остановку. Троллейбус уходит дальше. На цветах, на травах, на листьях деревьев возле музея лежит роса. Ни ветерка. Ни шелеста.

А как резко и гулко некогда звучали здесь, на Волхонке, голоса опричников Ивана Грозного! В такую ночь из конюшен выводили они своих коней, седлали их, с гиканьем и свистом носились по притихшему от страха городу.

А как протяжно разносилось по Волхонке строгое погребальное песнопение, когда сам Грозный хоронил в Чертолье лютого Малюту Скуратова, убитого в Ливонии!

Все это было. Было.

Теперь, в этот поздний тихий час, небо над Волхонкой, дома, деревья в сквере возле музея, травы — все отрадно и приветливо, как само слово «Волхонка».

Домой! Пора домой, мой пес Найт.

…Когда-то, в 1827 году, по Волхонке, по улице, на которой я сейчас стою, легкой, радостной походкой проходил и сворачивал на маленькую Ленивку тот, кто затем поднимался на третий этаж дома с правой стороны.

— Здравствуйте! Доброе утро, Василий Андреевич! — живо и приветливо говорил гость.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — кланялся Пушкину Тропинин. — Пожалуйте! Ожидаю вас.

И художник принимался за свою работу: в тишине высокой просторной мастерской писал портрет Пушкина.

У самого подъезда, когда я стал ключом открывать дверь, Найт вдруг залаял и посмотрел на меня:

— Что, отошло? Оттаял? Встряхнулся?

«Да! Да! Совсем так, как ты, когда после морского купания вылезаешь на берег».

Уже поздно. За окном погасли фонари. Промелькнул одинокий огонек такси. Скрылся. Все тихо. Лишь тьма приползла к высоким окнам моего кабинета. Взошла луна. Она, конечно, прислушивается к молчанию Волхонки, услышала там те звуки, что недоступны ни мне, ни даже тебе, мой старый верный пес…

Да, Найт, ты хорошо мне посоветовал. Я встряхнулся. Ну, а теперь вот что: завтра утром поеду в Шелковку. Еще раз. А вдруг у этой вишневой бабы где-нибудь еще остались листки?

Решено. Завтра с утра — в Шелковку.

Снова в Шелковке

На следующий день утром на остановке «Шелковка» я сошел с автобуса №511, который везет пассажиров в дальние рейсы. Припомнил: так — вперед по ходу автобуса.

Вот и спуск к речке. А где же гуси? Тот злой гусак, что яростно шипел на меня в мой первый несчастный приезд в Шелковку?

Гусей не видно.

Впереди — знакомый дом под зеленой крышей. Кого застану? Таню? Или мамашу? Как-то встретит меня Клавдия Степановна?

Овчарка в глубине сада подняла голову. Но не залаяла. Признала?

На крылечке перед стеклянной террасой сидели двое: Таня и какой-то человек лет тридцати пяти — тридцати семи с загорелым лицом. Таня, увидев меня, вскочила, а человек с загорелым лицом посмотрел на меня почти с испугом.

— Не беспокойтесь, Митрофан Иванович, они, — Таня указала на меня, — не жених мне, а просто знакомый. Садитесь, Григорий Александрович. Будьте знакомы: это наш агроном Митрофан Иванович.

— Я, кажется, помешал, — сказал я.

— У нас уже все сказано, — быстро ответила Таня.

— Может, я в другой раз загляну, — нерешительно сказал агроном.

— Нам не о чем говорить, — отрезала Таня, — вы отцу когда-то пятистенок помогали ставить, а я теперь за вас выходить должна?!

— Но два года сряду, Таня, на наше супружество вы не сказали — нет!

— Но я и не говорила — да!

— Но мамаша ваша, Клавдия Степановна, говорила мне…

— Не маме жить с мужем, а мне.

— Что ж остается?

— Остается? Расписаться с другим. Это я и сделала.

Лицо агронома исказилось болью:

— Загс не только соединяет, но и разъединяет.

— Ни к чему все эти ваши слова, Митрофан Иванович. Надоело, право! Бросьте!

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, приподнимаясь. — Сам вижу — помешал.

— Нет! Помогли, — сказал агроном, — тяжелый разговор лучше втроем.

Таня круто повернулась ко мне. И тут я сказал:

— Таня! Не осталось ли у мамы вашей еще хоть одного какого-нибудь листка?

Таня пожала плечами. Задумалась.

— Я все, что было, отдала.