Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков

— Вы думаете? — Мольер нерешительно берет письмо. — Попытать разве счастья…

Он вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу…

— Что это? — побелевшими губами шепчет он. — Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю…

— «Разрешаю вам играть „Тартюфа“. Людовик», — вслух читает тот.

Мольер сидит как громом пораженный. По щекам его текут слезы.

— Пять лет… Пять лет! — прерывисто шепчет он. — О благодарю, благодарю вас!

— Третья, — как бы про себя отмечает Паскаль. Мольер перестает всхлипывать и смотрит на него мокрыми непонимающими глазами. Что, собственно, третья?

— Третья благодарность, которую я нынче слышу от господина Мольера. Только вот за что?

Господи! Он еще спрашивает! Мольер прижимает к губам судорожно сплетенные пальцы. Да разве не в «Письмах» дело? Не они ли восстановили общественное мнение против гнусной снисходительной морали? Не они ли вынудили церковные власти пойти на уступки, а иезуитов — поджать хвосты? Да кабы не «Письма», не видать бы «Тартюфу» сцены как своих ушей!

— Это называется начать за упокой и кончить за здравие, — говорит Паскаль с добродушной насмешкой. — Сначала вы заявляете, что нам невозможно понять друг друга, потом — что без «Писем» не видать бы «Тартюфу» сцены… Выходит, какая-то точка соприкосновения у нас с вами все-таки есть?

— Выходит, есть, — счастливо улыбается Мольер. — Однако точки в математике принято обозначать. Как обозначить эту?

— Я полагаю так: Мораль Честных Людей.

— Браво! Определение, достойное Паскаля. Если позволите, я запишу его, чтобы не забыть утром, когда проснусь.

Он подходит к бюро, выхватывает гусиное перо из деревянной подставки…

Но далее уже не следует ничего. Только крыша — черепичная чешуя, заменяющая Асмодею театральный занавес.

ФИНИТА ЛА КОМЕДИА! [73]

— Могли бы и не спешить напоследок, — ворчит Фило.

— Что делать, мсье! Се ту… Это все. Как говорится, финита ла комедиа. Итак, я жду!

— Что значит жду? — вытаращивается Мате. — Позвольте узнать, чего именно?

— Отзывов, мсье. Чего еще может ждать постановщик пьесы, который к тому же ее автор?

— Ммм… Если вас интересует мое мнение, — тоном знатока мямлит Фило, — то в целом спектакль неплохой. Не считая, конечно, злосчастной страсти драматурга и режиссера к неожиданным сюжетным поворотам и к еще более неожиданным концовкам. Следует также указать на неудачное освещение в последней картине. Да и костюмы иной раз могли быть получше. Взять, например, халат Мольера. Вы его сделали блекло-малиновым. На мой взгляд, фиолетовый или темно-синий больше соответствуют настроению сцены. Ночь, знаете ли, сонные видения…

— Хватит дурака валять, — перебивает Мате. — Отличный спектакль, Асмодей. И большущее вам за него спасибо!

— Правильно! — весьма непоследовательно, зато с большим подъемом рявкает Фило. — И забудьте, пожалуйста, все, что я тут наговорил. Просто так уж полагается. Ни один уважающий себя театральный критик никогда не скажет, что спектакль ему понравился, без непременного процента оговорок. И все-таки…

— Что? — истерически взвизгивает бес, хватаясь за сердце. — Что-нибудь вправду не так?

Вид у него такой несчастный, что Фило чувствует себя последним негодяем.

— Да нет же, ничего страшного, — уверяет он. — Сущая мелочь. Вы забыли дать вашему спектаклю название. Но ведь это легко исправить!

Асмодей, однако, относится к вопросу не столь легкомысленно. В искусстве, говорит он, вообще мелочей не бывает. А уж название — и вовсе дело нешуточное. Прежде всего от названия зависит, захотят или не захотят зрители пойти на спектакль. И потом, в нем непременно должно быть что-то от существа пьесы. По крайней мере какое-то указание на тему.

— Но разве тему вашей пьесы определить так уж трудно? — утешает Мате. — Три яркие звезды на небосклоне семнадцатого века: Паскаль, Ферма, Мольер. Вот вам три опорные точки сюжета. А по трем точкам не так уж трудно построить треугольник. Тем более что в пьесе говорится о великом арифметическом треугольнике Паскаля…

— Эврика! — торжествующе перебивает Фило. — Великий треугольник! Чем не заглавие?

Асмодей вздрагивает — будто током его ударило!

— Как? Как вы сказали, мсье? Великий треугольник? Се жениаль… Это гениально! Милль реконнессанс… Тысяча благодарностей!

— Вечная история, — грустно философствует Мате. — Один подводит к открытию, другой его делает, стяжая славу и признательность.

— Нет, нет, мсье! На сей раз все не так. Из тысячи моих благодарностей пятьсот… нет, даже шестьсот принадлежат вам. А теперь — о ревуар. До свиданья, мсье.

Филоматики уныло переглядываются. Им и в голову не приходило, что Асмодей может их покинуть. Они так к нему привязались! Но бес только плечами пожимает. Ничего не поделаешь. Се ля ви! Такова жизнь.

Он в последний раз опускает приятелей на пустынную Королевскую площадь и, взмахнув своим серо-алым плащом, взвивается в воздух.

Отчаянный вопль из двух возмущенных глоток возвращает его с небес на землю.

— В чем дело? — спрашивает он невинно.

— Будто вы не знаете! — разоряется Мате. — Автографы! Где обещанные автографы?