Искатели необычайных автографов

Мате склонен думать, что они опять над Парижем. Но Фило сразу определяет, что это Руа́н.

— Браво, брависсимо, мсье! — восхищается бес. — Узнать Руан, несмотря на туман (ко-ко, я даже стихами заговорил!), — такое, знаете ли, удается не каждому.

— Почему же «несмотря»? — гордо возражает тот. — Я узнал его именно благодаря туману.

— Вот как, мсье! Стало быть, с географией вы знакомы не так плохо, как уверяли.

Но Фило объясняет, что дело не в географии, а в живописи. Человек, хорошо знакомый с живописью, непременно узнает Руан по знаменитому Руанскому собору.

— Пусть меня просеят сквозь решето Эратосфена, если я вижу хоть что-нибудь похожее на собор! — петушился Мате.

— А разве я сказал, что Руанский собор виден? — надменно вопрошает Фило. — Его прекрасные могучие очертания лишь угадываются в молочной мгле. И именно таким — невесомым, растворенным в облаках — изобразил его французский живописец Клод Моне́. Впрочем, нет, не изобразил, а только еще изобразит через два с лишним столетия.

— Как вы сказали? — переспрашивает Мате. — Через два с лишним? Стало быть, есть еще время отговорить его от этой затеи. Охота была рисовать то, чего не видно.

Фило безнадежно вздыхает. Этот упрямый математик все еще ничего не смыслит в искусстве! Поймать неуловимое: запечатлеть игру воды, капризы солнечного света, оставить на полотне мимолетное впечатление — в общем, передать, как сказал поэт, «ряд волшебных изменений милого лица» природы, — это ли не увлекательная задача для художника?

— Да, да, — лопочет бес, — впечатление… импрессио́н… Именно от этого слова произойдет термин «импрессионизм».

— Вот-вот, — подтверждает Фило. — В конце девятнадцатого века импрессионистами назовут художников, стремящихся передать изменчивую поэзию живой натуры… Хотя стоит ли толковать об этом с москвичом, который ни разу не бывал в музее на Волхонке…

— Зачем? Чтобы посмотреть на Руанский собор, которого не видно? — отшучивается Мате. — Кстати, собор — не единственная местная достопримечательность, надеюсь?

— Ни в коем случае, мсье! — услужливо заверяет бес. — Руан — благородная столица Нормандии, один из крупнейших портов страны, славный кораблями, сукнами и, конечно же, знаменательными событиями. В тысяча четыреста… дай бог память! — ах да, в тысяча четыреста тридцать первом году здесь сожгли Жанну д’Арк.

Мате саркастически ухмыляется. Нечего сказать, подходящий повод для гордости!

— Увы, мсье, событие и впрямь не из радостных. Зато именно в Руане родился и здравствует по сей день мэтр Пьер Корне́ль.

Мате делает попытку потереть лоб и чуть не выпускает из рук конец Асмодеева плаща. К счастью, Фило вовремя толкает друга ногой и тем спасает от гибели. Но не от позора!

— Мате, — произносит он замогильным голосом, — вы ничего не знаете о Корнеле.

— А почему я должен о нем знать? — защищается тот.

— Родоначальник французской классической трагедии, автор бессмертного «Сида»! Совершенство этой пьесы даже в поговорку вошло. Когда француз хочет что-нибудь похвалить, он говорит: «Это прекрасно, как «Сид»!»

— Ну и что же? Бессмертных трагедий много, а я один.

— Кха, кха, — деликатно покашливает черт. — Что верно, то верно, мсье. Но коль скоро вы находитесь во Франции семнадцатого века, нельзя же вам не знать о пьесе, которая пользуется здесь столь шумной славой. Премьера прошла с таким небывалым успехом, что кардинал Ришелье чуть не лопнул от зависти.

— Так ему и надо! — с сердцем перебивает Фило. — Пусть не лезет в литературу. От его бездарных пьес мухи дохнут.

— Что толку, мсье? Он по-прежнему мнит себя непризнанным гением и преследует Корнеля своей ненавистью.

Фило презрительно улыбается. Старый графоман! Напортить самому Корнелю он еще может. Но творениям его — никогда! «Сид» навечно войдет в репертуар французского классического театра. Роль легендарного испанского патриота, героя освободительной войны, для которого честь превыше любви, а любовь превыше жизни, будут исполнять лучшие актеры Франции…

Его прерывает легкий толчок: Асмодей затормозил, и филоматики повисли над каким-то зданием.

— Улица Мюрсунтуа́, — тоном заправского кондуктора объявляет черт. — Особняк его превосходительства интенданта руанского генеральства.

Филоматики недоумевают: в чем дело? Знакомство с интендантом какого бы то ни было генеральства вроде бы в их намерения не входит… Но тут крыша исчезает, и друзья видят заваленный бумагами стол, над которым склонилась фигура в коричневом штофном халате.

Щелкая костяшками счетов, человек что-то подсчитывает при свете свечи. Тонкие губы его беззвучно шевелятся, веки болезненно жмурятся. Подсчитав сумму, он педантично вписывает ее в большой лист, где длинные колонки цифр замерли, как солдаты на параде.

Мате напряженно вглядывается в немолодое, усталое лицо. Боже мой, либо он ничего не понимает, либо это…

— Паскаль-отец, — заканчивает за него Фило. — Но как он, однако, постарел!