Исход

Она обвяла в его руках, и потом, лежа рядом на тесном топчане и глядя в грязный бревенчатый потолок, все молчала, не было сил встать, потому что и сейчас оставалось мучительное чувство полпути; она шла, шла и остановилась на полпути; на большее не хватило. Да, да, она любила его тело, даже вот такое, долго не мытое. У нее не было к нему отвращения, и она сейчас вспомнила, как это они впервые увиделись, и как потом она его ненавидела, избегала, и как между ними все случилось в первый раз. Ведь здесь он не виноват, она сама пошла на ту грань, через которую нельзя было; он, конечно, приставал к ней, ей казалось тогда, что он просто преследовал, но она сама шагнула дальше, чем хотела, и в тот день, солнечный и сухой, деревья теряли последнюю жиденькую листву. Она помнила, что над ними стоял дуб, еще молодой, и вся вершина его тихо шуршала вверху прожолклой, необлетевшей листвой. Она два дня вообще избегала показываться другим, особенно отцу, на глаза, благо это не представляло особой трудности: отец, занятый делами, не обращал на нее внимания. И потому она вспомнила вчерашний разговор с отцом и его необычную грубость, и ей было больно вспоминать отца таким грубым и неприятным; нет, Рогову она никогда не расскажет, как отец кричал на нее, и одно время ей так и казалось, что вот-вот он ее ударит или вообще убьет.

— Слушай, Рогов, — сказала она тихо, думая о другом. — Ты не боишься, что можешь мне надоесть?

Он приподнялся на локоть, стал глядеть на нее сверху вниз, он давно не брился, и от него пахло махоркой, и все равно он не был ей противен, нет, не был.

— Как? — спросил он медленно.

— А так, возьмешь и надоешь. Купят платье, поносят, возьмут и выбросят, хоть оно совсем не износилось. Надоело.

— Убью, Верка, если там что-нибудь… не мудри!

Она поглядела ему в глаза, далеко, отчужденно и холодно, и усмехнулась.

— Знаю, знаю, уж я тебя знаю, — сказала она, и он внезапно схватил ее за плечи и приподнял, голова у нее свисла назад, она продолжала глядеть ему прямо в глаза, не меняя выражения.

— Что ты знаешь? — спрашивал он, сердись. — Ну, что ты можешь знать?

— Пусти, — попросила она. — Ты делаешь мне больно…

— Подумаешь, — сказал он, опуская ее опять на топчан и не отрываясь от нее. — Подумаешь, — повторил он, целуя ее, и она закрыла глаза и лежала молча и неподвижно, и ему хотелось ударить ее, мучительно хотелось, и он не мог, хотя чувствовал, что, может быть, так и надо сделать. Он любил, любил ее, хотя знал, что в этот момент она не с ним. Но он не мог остановиться, и когда опять пришел в себя и увидел нависший бревенчатый потолок, он сказал:

— Прости, я не хотел…

Она кивнула, поняла.

— Не надо, ничего не говори. Я тебя прошу, устала, давай полежим просто.

— Знаешь что, Вера… — сказал он, помолчав.

Она не ответила.

— Не приходи больше, — сказал он напряженно.

— Ну, это мое дело. Слышишь, мое дело приходить или не приходить. Вставай, слышишь, Рогов, вставай…

Она села, близко склонилась к лицу Рогова и затормошила его; она смеялась, поцеловала его в губы, в нос, в подбородок, в шею, возле кадыка.

— Слушай, тебя не угадаешь, Верка. Не пойму я тебя.

— И не понимай, так даже лучше. Вставай, вставай!

— Зачем?

— Не ленись. Принеси мне дров, ужин сварю. Где вы берете воду?

— Тут неподалеку ручей оказался, глубокий, повезло, не промерз, и вода вкусная.

— Сварю вам суп со свининой, ты только принеси мне дров, посуше. А то мне скоро идти. — Она видела, как у Рогова дрогнули зрачки, и сказала с тоской: — Рогов, Рогов, что же с нами будет?

— Что, что?

— Ну, вообще, с нами, со мной, например. Кто ты такой, и зачем ты? Ты когда-нибудь думал об этом?

— А ничего не будет, будет, что и было. Немцев-то под Москвой — тю-тю! Все-таки разбили.

— Разве я об этом?

— Я знаю, о чем ты. С нами все будет хорошо. Я еще не схожу с ума, как ты, мне легче.

— Просто ты глупее, Рогов, — сказала она и, смягчая свои слова, опять поцеловала его, и он засмеялся.

— Ну, ладно, пусти. Дров принесу, тут у меня запас — сухие сучья, сосновые.

Он натянул валенки, набросил полушубок и, выйдя из землянки, позвал Сигильдиева греться.

— Ладно, не замерз, — бодро отозвался Сигильдиев. — Еще часок выдержу. Ты гляди, какое небо. Ночью на сорок подскочит.

— Вот попросишь, постою.

— А может, ты, Рогов, попросишь?

— Нет, Камил, она уходит. Ей на базу нужно. Я ее только провожу немного.

— Слушай, Николай, какого черта мы здесь стоим и мерзнем? За неделю я не видел даже зайца.

— Присматривай сразу дичь покрупнее, — отозвался Рогов, ломая руками лежащий у входа в землянку сушняк. — Ты спроси нашего любимого капитана Трофимова, он знает.

— Ладно, Николай, не трогай Трофимова, не надо.

— Хорошо, договорились. Ох, черт, мороз, слышишь, Камил, а ведь сегодня в ночь — Новый год, а?

— Тебе подарок уже есть, — весело засмеялся Сигильдиев, притопывая. — Тебе нечего горевать.

— Пошел к черту, не каркай, — засмеялся Рогов и скрылся в землянке, полусогнувшись, втаскивая за собой охапку сушняка.