Исход

Под напряженными взглядами он молча вернулся к столу и опять стал брезгливо перебирать донесения, некоторые, желая сосредоточиться и прийти к какому-то решению, пробегал глазами. «На шоссейной дороге Ржанск — станция Сонь взорван мост на р. Берестянке. Пост разгромлен, шестеро полицейских после упорного боя убиты. 9 марта 1942 года…» «11 апреля 1942 года одним из партизанских отрядов (скорее всего, тем самым отрядом Трофима, о котором так много говорят) ночью был убит старшина Приреченской волости Николай Никифорович Тимофеев. Его казнили повешением, а на грудь пришпилили бумагу, где он был назван предателем и злостным мучителем народа. При казни присутствовало много жителей села Дутова, и даже были одобрительные возгласы, махание платками и шапками. И хлопанье в ладоши. Особенно старалась из бывших активистка колхозная и сельсоветская села Дутова — Ефросинья Панкова…»

Зольдинг взял еще одну бумажку, подробное донесение полковника Гроссера о бое с партизанами у железнодорожного моста через Ржану на участке Ржанск — Дневная Пустынь. И здесь партизаны успели взорвать мост, и только после подхода подкреплений из Ржанска отошли, потеряв убитыми пятнадцать человек.

Штурмбанфюрер Герхард Урих, наблюдая за Зольдингом с неприязнью простолюдина к аристократу, в то же время восхищался умением Зольдинга в нужный момент надернуть на себя маску безразличия и усталости, у аристократов притворство в крови, они, как фамильный герб, получили его вместе с наследством.

Штурмбанфюрер перевел взгляд на Сливушкина, тот беспокойно задвигался, и это разозлило Уриха; солнце припекало ему спину, и Урих, взглянув на жаркий квадрат паркета, зажмурился от темноты в глазах, перебирая в уме последние донесения и рапорты полицмейстера. Неделю назад Сливушкин доложил о реорганизации, по указанию гестапо, русской полиции на два отделения: политическое и криминальное — и увеличении штатов до сорока человек. И Сливушкин в это время думал об Урихе, о его последнем тайном распоряжении следить за бургомистром. За ним уследишь разве — жмот и есть жмот, мог бы в поощрительной премии, кроме трех килограммов мяса и одного килограмма крупы, дать еще ребятам хотя бы по килограмму соли. С одних ведь штрафов на рынке какие доходы получает громадные в городскую казну, а десять килограммов соли пожалел. А потом еще требует хорошую работу…

Зольдинг, прерывая мысли и Сливушкина и Уриха, сосредоточивая на себе внимание всех, сказал негромко, значительно, непререкаемо, словно огласил новый закон:

— Наша борьба беспощадна, господа. И в этой борьбе нет недозволенных средств. Такова воля фюрера. Я предупреждаю, каждый, кто усомнится, подлежит казни.

Зольдинг неожиданно вспомнил церковь, лица женщин, стариков, ризу священника, столбы пыльного света снизу доверху, до купола с богом.

— Прошу остаться полковника Гроссера, все остальные свободны. Господина бургомистра ждет у себя подполковник Ланс… — сказал Зольдинг, официально улыбнувшись подошедшему Гроссеру. — Вынужден снова огорчить, полковник, придется вам еще взять сто пятьдесят километров железной дороги. Иного выхода нет. Пожалуйста, вот карта, Гроссер…

Тяжелое солнце наполняло стекла в окне тусклым сиянием; от стен тянуло прохладой, шел обыкновенный рабочий день, но была своя значительность в каждом таком дне, — Зольдинг впервые подумал об этом, как о необходимости, без раздражения.

II Зеленый шум

1

В конце мая ночи были короткие и пахли одуряюще, зацвели луга, в лесах готовилась к цветению липа, по тонкому медвяному запаху она угадывалась издали, хотя ее невзрачные мелкие цветы еще не думали раскрываться и были круглы, как орешки.

На этот раз Рогов шел в город неохотно, ему не хотелось надолго оставлять Веру, она ему не нравилась последнее время, не нравилось то, как она с ним стала разговаривать и держаться. Она привязала его к себе крепче, чем он думал, между ними не прекращалась борьба, измучившая обоих, в конце концов они пришли к совершенному отчуждению и, встречаясь, здоровались и проходили мимо. Только вчера он остановил ее, когда она шла к ручью с ворохом окровавленных, гнойных бинтов, худая и бледная от бессонницы. У нее были острые, сухие глаза.

— Ну что? — спросила она, не опуская корзины с бинтами. — Ты видишь, мне некогда.

— Ничего, за пять минут ничего не случится. Ты чего от меня бегаешь? Ведь мы муж и жена, зачем же людям на смех…

— Мы должны отдохнуть друг от друга, ты же сам видишь, мы с тобой измучились совершенно.

— Слишком много мужиков, можно выбрать? — не сдержался он, и она усмехнулась одними губами, по которым он так тосковал.

— Дурачок. Мне через верх и одного. Понимаешь, я устала от тебя, ты слишком много требуешь, тебе нужно все, все, это уже не любовь, это заглатывание. Ты пойми, я ведь человек, я не могу перестать существовать, перестать есть, пить, глядеть на людей…

— Почему я могу?