Исход

— Машка! Машка! Думаешь, лучше меня найдешь? Не веришь? — скрипел он зубами. — Я все одно узнаю, все одно узнаю, от людей не спрячешься.

Время от времени, подходя к нему, Вера видела его белый сохнущий лоб; она знала, он умрет с минуты на минуту, и ей было страшно, что он никак не может простить какую-то Машку. «Кто она — жена?» Она только знала, что этот парень из Поддубенок и что ему двадцать семь лет. Она ничем не могла помочь ему, она ничего не умела, единственного в отряде врача убило вчера на ее глазах, автоматная очередь хлестнула его по лицу, и оно стало вспухшим, черным, лучше бы и она там осталась, нельзя больше жить после случившегося. А фельдшер тоже, что он, ничего ведь у него нет. Женщин осталось всего три. Павлы не было, видно, она шла где-то впереди, разделяя с мужчинами наравне и самую тяжелую ношу, и первую опасность. Так она поставила себя с первой минуты, так было и вчера во время боя, так было и сейчас, во время отступления. Впереди Веры все время покачивалась низенькая фигура остриженной по-мужски коротко Оли Алатырцевой в брюках и в мужской рубахе. Оля была с автоматом, когда она успела его схватить?

Вчера вечером эта девчушка призналась ей, что без памяти влюблена в Федю Астахова из группы подрывников, но он никогда, слышишь, никогда этого не узнает. Он действительно теперь никогда ничего не узнает, и Вера удивилась, как много подробностей успела она запомнить — изнуряющих, ненужных подробностей, проходило время, и они начинали давить, и ползущие из палаток раненые, и те, кто не мог ползти, умершие в палатках, этот самый Федя Астахов! Она видела, как у самой его головы взорвалась граната, а потом эта худенькая девочка все допытывалась у нее: «Ты не видела, не видела? Он еще придет, он такой, он не может, его нельзя убить, нет, нет, нельзя».

«Конечно, он отыщется, — сказала Вера. — Обязательно отыщется». Она не знала, права ли она, оставляя этой девочке, похожей на подростка, надежду. Но это единственное, что она могла ей оставить, другого у нее не было. И вообще исчезла черта разумности. Люди стали нищи, у них отобраны дорогие привычки, капризы, вещи, все, вплоть до минуты спокойного сна, до возможности вымыться и не спеша причесаться. У них отобраны дети, книги, дома, жены, мужья, у каждого из них отобран он сам. Это когда-нибудь кончится, люди привыкли верить, но как можно верить, если ты это не ты, и все темно кругом, и мы идем, идем, идем в этот темный молчащий лес, как автоматы. Куда? И Трофимов, и отец, и Соколкин не знают куда. Соколкин тоже жив остался, только нет теперь рации, он не успел ничего передать. Когда она сошлась с Николаем, отец долго не мог подступиться, все вертелся кругом да около, смешные эти отцы, они воображают, что могут от чего-то оградить, предупредить: они ничего не обязаны, глупо предупреждать, что после того, как садится солнце, наступает ночь, глупо и не надо. Это каждый в свое время узнает сам. «Знаешь, в наших условиях, если появится ребенок…» Очевидно, это было самое трудное, и до этого разговора она совсем не думала о ребенке, что ж, она восприняла его слова как очередную преграду.

«Ребенок? Почему ребенок? Что, человек и за это обязан платить?» У нее не могло сейчас появиться ребенка, она была слишком бедна, худа, измучена. Зачем ей ребенок? «Если сын, то пусть будет Ваней», — сказал как-то Николай. Ничего у тебя не будет, Николай. Ни Ивана, ни Степана. Просто я была одна в отряде, а ты был настойчивым и бесстыдным, и мне надоели нравоучения отца.

Когда у нас это случилось впервые, понимаешь, впервые, я скрыла от тебя, тебе было хорошо, а мне хотелось плакать от досады, по-прежнему оставалось ощущение полпути, и каждый раз, встречаясь с тобой, я ожидала чего-то большего, неизмеримо большего, и это росло. Я просто привыкла к твоему телу, большому, сильному, но мне никогда не было с тобой хорошо до конца, все хотелось чего-то еще и еще. Три дня назад это казалось таким важным, и я злилась, когда ты ушел на задание, а сегодня уже нет отряда, есть три десятка уставших до смерти, раздавленных и озлобленных людей, и мы, возможно, больше никогда не встретимся с тобой, Коля. Я буду вспоминать тебя большого, жадного и когда-нибудь, если останусь жить, может, узнаю секрет твоей жадности — ведь это значило для тебя много больше, чем для меня.

— Умер. Эй, эй, ребята, передайте там — скончался. Остановиться бы.

«Кто это умер? Ах да, этот парень из Поддубенок, он все не мог простить своей Машке. Умер? Да, умер. Вот взял и умер. Совсем просто, взял и умер. Вот уже темно, и под ногами давно чавкает болото, он взял и умер на болоте, и его нужно опустить в воду».

— Идти дальше, через полчаса должно быть сухое место.