Исход

— Не верю ни в какие случайности, Анатолий Иванович. Все стягивается в один узел. Немцы готовят большое наступление. В эфире сплошной вой, невозможно выйти на связь. Все время поступают сведения о большом целенаправленном передвижении войск. Гостей нужно ждать на днях. Если мы еще через неделю не прорвемся, нас тут сомнут. Ликвидировать Ржанский партизанский район приказано во что бы то ни стало самим Гитлером, есть и такие сведения.

— Тем больше чести, — проворчал Трофимов, опять вслушиваясь в голос Эдика Соколкина и стараясь приглушить в себе раздражение; иногда ему казалось, что Батурину безразлично — завтра окончится война или через год, погибнет еще сто человек или тысяча, лишь бы его, Батурина, точка зрения одержала верх.

И еще — Трофимов начинал уставать, да, да, тот самый железный Трофимов, который мог, не дрогнув, расстрелять, послать на смерть, не дрогнув, мог сам умереть, начинал уставать. Это когда-нибудь, конечно, кончится, и как только кончится, он с отвращением сдернет с себя казенную одежду, дочиста отскоблит тело и уже никогда не прикоснется к оружию, и хотя он, кадровый офицер, ничего не умеет в жизни, кроме как носить оружие, он больше никогда не прикоснется к нему и научится чему-нибудь еще. Только мысль о времени, когда он смоет с себя весь пот и копоть и больше не прикоснется к оружию, поддерживала его. Это давало ему силу, там, где ее, казалось, уже не могло быть.

И еще его смущала Павла, потому что все началось еще со времени первой их встречи, когда она, безобразная, обмороженная, почти полуголая, сидела перед ним; все, как ни странно, началось уже тогда, и он уже тогда знал, что это будет трудно, и мучительно, и бесполезно. И потом, позже, во время боя, когда он каждую минуту чувствовал своей спиной Павлу и знал, что не погибнет, потому что она рядом, она здесь. Она вскакивала и падала вместе с ним и перебегала короткими перебежками, и все это молча, с неподвижным лицом, на котором жили только одни глаза. Жили восторгом, надеждой, и надежда эта — только он, Трофимов.

И как это можно было — сказать все глазами и молчать, молчать, молчать долгие месяцы и делать вид, что он для нее такой же, как все. Стирать ему, как всем, гимнастерки и заношенные портянки и молчать, хотя все между ними сказано во время того боя. Она же знает, что он ее любит, но почему она так, почему?

Взглянув на часы — через несколько минут здесь должны были собраться командиры отрядов, — Трофимов направился к двери:

— Выйду на минутку, голова трещит. Буду рядом, только подышу.

Часовой у двери вытянулся, приветствуя, Трофимов кивнул и прошел в сторону от землянки, сел на вытоптанную траву под березой так, чтобы видеть дверь штабной землянки и часового, и закурил. От крайней к нему палатки доносился хохот, и он тоже невольно улыбнулся, встал, подошел ближе. Возле палатки шестеро играли в карты, сидя на земле и поставив посредине ведро вверх дном; увидев Трофимова, они вскочили. Трофимов махнул рукой: «Сидите», — и присел рядом на корточки, следя за игрой. Все были ему хорошо знакомы, все из его отряда. Ему не хотелось уходить, хотя он знал, что помешал им. Они лишь вчера сменились с передовых постов и сейчас отдыхали; за глаза его грубовато звали «Трофим» и, ожидая услышать от него что-нибудь новое, притихли. Но ему нечего было сказать им, и он сидел рядом на корточках и следил за игрой.

— Твой ход, Велесов. Чего вы тут смеялись? — спросил он у молодого, лет двадцати пяти, курносого, с широким раздвоенным подбородком парня. Ворот рубахи у него был полурасстегнут, выпирали большие грязные ключицы.

— Да вот, товарищ командир, Дьяков рассказывает, как в плен попал, да как вырвался. Да как потом к бабе в зятья пристроился, тут недалеко, я это село даже знаю.

— А, Дьяков… Как же ты пристроился? — машинально спросил Трофимов, думая о своем.

— Он еще толком не рассказал, только про оладьи со сметаной…

Партизаны заворочались, придвигаясь ближе, а Дьяков, весь веснушчатый, вздохнул: