Исключительные

Характер Ларкин вполне сформировался, и в ней не было ни вредности, ни покровительственного превосходства. Бесхитростная малышка, унаследовавшая хрупкую красоту матери, ее ум и доброту. Хотя волосы ей достались от Итана, редкие и бесцветные. «Ага, – думала Жюль с печальным торжеством. – У моей дочери волосы лучше». К тому же у Ларкин была уже однажды небольшая экзема, которую лечили специальными мазями. Унаследовала ли она отцовское воображение? Рано было об этом говорить, но, к сожалению, стоило признать, да, возможно.

– Ты собираешься свихнуться из-за Ларкин? – спросил Деннис вечером, когда они собирались ложиться спать, а Жюль все расписывала, какая Ларкин милая, развитая и прелестная, и королевский дом на Чарлз-стрит. – Или это глупый вопрос? – продолжал он. – Вопрос в том, когда ты перестанешь сходить с ума из-за этого?

– Нет, – сказала Жюль. – Аврору я не променяю ни на что.

– Понятно, – сказал он. – Ты говоришь так, чтобы показать разницу между ними и мной. Меня бы ты променяла.

– Нет, – ответила она, – ничего подобного.

– Променяла бы. Я понимаю.

Этот разговор, казалось, почти оживил его, будто он почувствовал, что наконец-то снова может смотреть на мир, как Жюль. Он увидел его сквозь ее прозрачную призму, когда она собиралась уходить.

– Прекрати понимать. Все это бред собачий, Деннис, – сказала Жюль. – Весь этот разговор. Хотела бы я избавиться от твоей депрессии? Хотела бы я обменять тебя нынешнего на тебя без депрессии? Ну, конечно, безусловно хотела бы. Но разве ты не хочешь того же? Разве мы оба этого не хотим?

С тех пор, как пять лет назад его сняли с ИМАО, Деннис редко оживлялся. Вместо этого он продолжал бороться с тем, что его фармаколог, доктор Бразил, называл то «низкоуровневой депрессией», то «атипичной депрессией», то «дистимией». Некоторые люди, говорил доктор Бразил, просто очень трудно поддаются лечению. Они могут жить, иногда довольно полной жизнью – не валяются в кровати в оцепенении, – но им всегда плохо. Деннис не умирал и не сдавал от своей атипической депрессии, как бывало в колледже, но тем не менее она не прекращалась. Она все время была с ним, как пятнышко на сетчатке или как хронический кашель. Были испробованы разные лекарства, но ничто не помогало надолго, или если лекарство помогало, из-за побочных действий приходилось отказаться от него. В первое время чередования лекарств некогда отмененный ИМАО был возвращен, но его действия хватило ненадолго. Химия мозга Денниса явно изменилась после инсульта, и ИМАО был вроде бывшей возлюбленной, которая в свете нового дня кажется уже неподходящей.

Оставшись без работы, Деннис вплотную занялся поиском новой, но ничего не нашел. Он не мог рассчитывать на хорошую рекомендацию из клиники после своего «возмутительного обращения с пациентом», как обещала написать во всех письмах к потенциальным работодателям миссис Ортега. Как бы то ни было, Деннис не хотел устраиваться на работу. Он признался Жюль, что боится того, что еще может увидеть внутри человека. Они с Жюль заговорили об этом, лежа ночью в кровати.

– Что, по-твоему, ты можешь увидеть? – спросила шепотом Жюль.

– Все что угодно.

– Я никогда заранее не знаю, что должна увидеть, когда кто-нибудь заходит ко мне в кабинет, – сказала она. – Мне хотелось бы иметь оборудование для осмотра. Я завидую этой твоей штуке, как ее, трансдьюсеру… но ты его не переносишь. Моя работа такая топорная, и только иногда мне кажется, что я на верном пути. Словно кто-то действительно изменился после сеанса. У тебя был хороший глазомер, Деннис. И ты разбирался в своем деле. Не забывай об этом. У тебя было это и еще оборудование. Все вернется, когда тебе станет лучше, когда ты сможешь работать.

Деннис, глядя в потолок, ответил:

– Я разбирался в своем деле. Сейчас я не хочу в нем разбираться. Сама мысль о том, чтобы заглянуть глубже, невыносима. Потому что непременно обнаружишь нечто ужасное.

– Не знаю, для того, кто не может заглянуть глубже, это своего рода глубокое наблюдение, – сказала Жюль. – Тебя в тебе осталось еще много, Деннис, больше, чем ты думаешь. Ты не умер. Если бы ты умер, это было бы совсем другое. Но ты жив.

Ей хотелось как-то приободрить его, даже испытать на нем свои скромные целительные силы и вернуть его. Всего несколько дней назад ее последняя пациентка, шестидесятилетняя Сильвия Кляйн, которая на протяжении всех сеансов только рыдала, улыбнулась, рассказывая о том, как ее взрослая дочь, умершая три года назад от рака груди, была, как ребенок, без ума от Джулии Эндрюс, смотрела «Звуки музыки» бесчисленное множество раз и даже начала разговаривать с британским акцентом, спрашивая у матери: «Мамочка, похож мой акцент на настоящий?»

– Вы улыбались, когда думали об этом, – сказала ей Жюль.

– Я не улыбалась, – ответила Сильвия Кляйн, отодвинувшись, но затем опустила голову и очень нерешительно чуть-чуть улыбнулась снова.

– Может быть, и так, – признала она.