Исключительные

Депрессия Денниса была затяжной, но терпимой, и Жюль тоже нашла способ терпеть ее. Когда Аврора стала сама собой, она сделалась капризной и шумной, но доставляла Жюль истинное удовольствие. И если «радость» было слишком сильное слово для того, что чувствовал Деннис, по крайней мере Аврора расшевелила его, нашла уязвимое место в его депрессии. Жюль представляла себе разум Денниса чем-то вроде бассейна с цветными мячами в игровой комнате семьи Фигмен-Вулф. Иногда мячи перемешивали, ворошили, и некоторые из них взлетали вверх, когда что-то трогало его сердце.

Когда Аврора начала ходить в детский сад, она отбросила свое имя, словно сущее бедствие, словно украшенную блестками и бантиками власяницу. Затем она ловко переименовала себя в одного из Трансформеров, робота-машину, в которого играла часами, в Рори, – примерно так же, как в свое время Джули вдруг превратилась в Жюль. Аврора стала Рори, который был девочкой, но сомневался в этом. Особенным Рори.

Между тем, Ларкин навсегда осталась Ларкин, кремово-розовой умницей, и часто подсовывала под дверь спальни родителей или оставляла рядом с их тарелками за завтраком конверты. Рано освоив письмо, детским почерком, нетвердым и очаровательным, она писала:

«Мамочка и Папочка, преглашаю вас на кукольное чаепитие в мою комноту в 4 чиса. Ваша доч Ларкин».

– О, ты должна сохранить их, – вяло заметила Жюль, когда Эш показала ей несколько записок.

Рори не интересовалась писаниной, она не любила сидеть на месте. Жюль и Деннис накупили ей всевозможных транспортных средств, какие только сумели найти: оранжевые и желтые пластмассовые штуковины с колесами размером с автомобильную шину, которые приходилось тащить вверх по лестнице, как приходилось тащить коляску, когда Рори не умела еще ходить.

– Мы слишком старые, чтобы растить такую дочь в таком доме, – заметила Жюль.

У Рори не было даже своей комнаты, она до сих пор спала на раскладушке. Но Жюль помнила, как давным-давно в девичьем вигваме Кэти Киплинджер сказала о своей слишком большой груди: «Ко всему привыкаешь». И все-таки привыкнуть было сложно. Иногда, когда Рори просили говорить потише или спокойно поиграть в лабиринт, чтобы Жюль могла перечитать заметки с терапевтических сеансов, Рори не могла подчиниться.

– Я не могу сидеть тихо! – панически кричала она. – У меня чешется внутри!

– У нее чешется внутри, – передавала Жюль по телефону Эш.

– Она может почесаться? – спросила Эш. – Это важный вопрос, тебе не кажется? Чтобы она могла почесаться.

– Чешется в переносном смысле.

– Я это поняла. И я просто говорю, что ей нужно самовыразиться, ей это нужно больше, чем тебе. Ты же не хочешь прийти в итоге к «Драме одаренного ребенка».

Ларкин Фигмен была красивой, творчески мыслящей и чуткой. В увитом плющом тюдоровском доме, который Эш и Итан купили недавно в Катоне, в получасе езды к северу от города, – и который через несколько лет продали намного дороже, – она подбегала к родителям, держа в сложенных ладошках маленького раненого зверька или так и норовящего выскочить возмущенного сверчка. Ларкин непременно хотела построить больницу для животного, а после, когда оно поправится, устроить чаепитие в его честь. Были сделаны самые крошечные в мире чашечки.

– На что только не идут у нас шляпки от желудей, – говорил Итан, когда Деннис и Жюль приезжали поездом на выходные, а ему удавалось вырваться из студии. – Знаете, как эти хреновины плохо отдираются? Я спец по желудям.

Любовь Итана и Денниса к дочерям была немудреной, но в обоих случаях безмерной и безумной. Обычные отношения между отцом и дочерью требуют от обоих вседозволенности и попустительства. Есть что-то чудесное в том, как большой папа и крошечная девчушка дополняют друг друга. Большой и маленький наконец вместе – и большой ни за что не обидит маленького! Он его уважает. В мире, где большой всегда подавляет маленького, хочется воззвать к сердцу большого, чтобы был он добр к маленькому, почитал его и смирялся перед ним. Хочешь не хочешь, а невольно думаешь о собственном отце, когда видишь свою дочь с ее отцом. Для Жюль такое суждение было равносильно смерти.

Рори становилась старше, и Жюль казалось все более очевидным, чего она хотела больше всего, но раз вслух об этом, как правило, не говорилось, она делала вид, что ничего не знает. Было бы плохо, но справедливо, чтобы у самой Жюль, которая так страстно завидовала друзьям, была завистливая дочь. Но не в пример своей матери Рори не завидовала грандиозной жизни Эш, Итана и Ларкин. Она завидовала только мальчишкам. По дороге из садика она рассказывала о мальчике, с которым у них шкафчики были рядом.

– Представляешь, ма, Эндрю Мензес писает стоя. Струя у него получается изогнутой. Изогнутой и золотой, – добавила она красок. И расплакалась.

И Жюль была не прочь заплакать – две завистливые плаксы, – но не стала и смягчила важность изогнутой золотой струи.

– Твоя струя тоже золотая, – беспечно сказала она. – Она прямая, только и всего.

– Эндрю Мензес писает из ракеты, – горячо возразила Рори, и ее мать не смогла найти ответ.