Искры гаснущих жил

Грай с раздражением сыпанула в остывающий шоколад горсть грецких орехов. А кузины, вновь обменявшись понимающими взглядами, вздохнули. Их, кажется, вопросы равенства беспокоили мало.

– Почему я сама не могу принимать решения, которые касаются всей моей жизни? – Грай злилась, и шепот ее становился все громче.

– Так принято.

Кэри не знала ответа, более того, подобные вопросы ее вовсе не занимали.

– Кем принято? – Грай наклонилась. – Тем, кому удобно, чтобы вот я… или ты… или вот они были товаром?

Что ей ответить?

– А Лэрдис… она считает, что женщина заслуживает право быть свободной!

Грай нервно сжала ложечку, словно собиралась ею отстаивать это самое право на свободу.

– Она… если хочешь знать, она… сама управляет фабрикой! И поместьями! И никому, даже Королю, не позволит себя ограничивать! Старая королева запретила Лэрдис появляться при дворе, а она ответила, что слишком занята теперь, чтобы тратить свое время так бездарно.

Глупость.

И оскорбление, которое та женщина в черном платье проглотит, но не забудет. Лэрдис и вправду настолько смела?

– Ты молчишь, – с упреком произнесла Грай.

– Я не знаю, что сказать…

Рука сама прикоснулась к механическому сердцу, запертому на слово-ключ.

– …Значит, он подарил его тебе? – Когда Дитар улыбается, она выглядит почти красивой.

– Да, а…

– Он делал его для Лэрдис.

Обида, острая, полынно-горькая, и Кэри пытается скрыть ее, смежив веки, отвернувшись, прикусив губу, что предательски подрагивает, выдавая.

– Не злись на него, милая…

Не будет. Постарается.

– Ему хотелось сделать что-то особенное… а у Лэрдис было все.

И тогда Брокк придумал крохотные часы с секретом.

– Почему тогда… – Сердце, зажатое в кулаке, стучит, просит о пощаде.

– Не успел. Я и не знала, что он его все-таки доделал. В последний раз, когда мы разговаривали, у него что-то там не ладилось. Очень маленькая вещь, хрупкая, с его рукой неудобно.

Дитар с немалым трудом подняла свои узкие ладони, которые прятала в чехлы шелковых перчаток, стыдясь иссохшей желтоватой кожи.

– И все-таки доделал. – Она щурилась и вновь улыбалась, чему-то радуясь. А Кэри не могла понять, как может испытывать радость тот, кому жить осталось считаные дни. – Эта игрушка многое значила для него… отдал тебе…

Отдал.

Только значит ли это хоть что-нибудь.

– Он ее любит?

Кэри решилась задать вопрос, который мучил ее. А Дитар не спешила с ответом.

– Я… соврала бы, сказав, что нет. Но и соврала бы, сказав, что любит…

…любит или нет?

Старая игра на лепестках ромашки.

Сверр, который лежит раскинув руки. И Кэри голову устроила на его животе. В животе раздается урчание, а значит, пора домой, там небось к обеду ждут, но вставать не хочется. Ромашек еще осталось дюжины полторы…

– Любит, не любит… – Белые лепестки подхватывал ветер, рассыпая по зеленым травяным космам. – Плюнет…

Сверр фыркает, когда на кончик его носа опускается лепесток.

– …поцелует… – Кэри обрывает два сразу, так нечестно, но если играть по правилам, то получится, что ее не любят.

Или плюнут.

Уже которую ромашку подряд. Обидно!

– На кого гадаешь? – Сверр приоткрыл глаз и, дотянувшись, поймал косу за кончик.

– Ни на кого. Так просто.

Он не поверил, а Кэри стало стыдно: нехорошо врать родному брату. И Сверр, словно подслушав ее мысли, за косу дернул, сказал:

– Признавайся…

Ромашка закончилась, но Кэри поймала следующий цветок. Нет, ей было жаль их, желтые солнца в белых коронах лепестков, однако… она ведь должна знать, любят ли ее.

– Хротгар…

– Это который рыжий? – Сверр наматывал кончик косы на палец.

– Прекрати! И он не рыжий!

– Рыжий!

Золотой, особенно если на солнце смотреть, и веснушки ему идут. Он старше Кэри на целых два года и, конечно, в упор ее не замечает. У них со Сверром свои дела, наверняка важные, и Кэри не хочет мешать, она издали наблюдает…

– Рыжий… – задумчиво повторяет Сверр, косу отпуская. – Идем.

Он перекатывается на бок и подает Кэри руку. Пальцы его стискивают запястье.

– Ты что? Отпусти!

– Не-а. – Сверр сдувает с носа лепесток. – Не отпущу… ты моя и только…

Тем же вечером он пробирается в комнату Кэри, зажимая распухший нос. Лоб его украшает глубокая ссадина, а левый глаз и вовсе заплыл.

– Из-за него все, – буркнул Сверр, привычно забираясь в постель. Он потянул одеяло, и холодная ступня коснулась ноги Кэри.

– Из-за кого?

Ей было жаль брата, которому наверняка больно. И Кэри, убрав со лба длинную белую прядь, подула на ссадину.

– Рыжего твоего… я спросил, что он о тебе думает.

– А он?

– Он сказал, что думает, что ты уродка.

Губа Кэри задрожала.

– Неправда.

– И я сказал, что неправда, – согласился Сверр, вытягиваясь. Он обнял Кэри и прижал к себе. – И мы подрались. Я его побил.

Он произнес это с огромным удовлетворением, и Кэри вздохнула:

– Врешь ты все…

– Что побил?

– Нет, что он… такое сказал.

– Вру. – Сверр фыркнул. – Я его просто побил.

– Зачем?

– Затем, что ты моя и ничья больше, ясно?

Он ущипнул Кэри, и та, разозлившись, толкнула Сверра локтем.

– Уходи.

– Нет. – Он вцепился в одеяло. – Или… ты любишь его больше, чем меня?

Светлые глаза потемнели от обиды.

Больше?