Искры

— Тише болтай, дурень!

С этого часа у Игната Сысоича прибавилась еще одна забота: отговорить Леона от страшного дела.

Когда совсем рассвело, Игнат Сысоич сходил к Фоме Максимову. Осторожный приятель его посоветовал и на этот раз стерпеть, а не жаловаться атаману, так как это ни к чему доброму не приведет.

Тогда Игнат Сысоич пошел на ток к своему соседу и хозяину земли, казаку Степану Вострокнутову.

Степан выслушал его и тоже сказал:

— Не стоит связываться с ним, с Нефадеем, Сысоич. Мы, казаки, не можем с ним совладать, а об тебе и гутарить нечего. Я скину тебе за аренду рублей пять, если хочешь.

Игнат Сысоич поблагодарил его, а сам подумал: «Нет права — правды все равно не добьешься. А деньги Яшке надо вернуть, это он, шельма, неспроста дал».

В полдень на ток Дороховых приехал верховой и велел Игнату Сысоичу явиться к атаману.

Леон хотел ехать и объясниться как следует. Но именно этого-то и нельзя было допускать: Леон мог переночевать в холодной. Торопливо умывшись, Игнат Сысоич, охлюпкой на своей кобыленке, поехал к атаману сам.

В правлении к нему подошел Степан Вострокнутов. Оглянувшись на стоявших в углу казаков, он тихо спросил:

— Приехал-таки? Казаки гутарют, вроде ты подкарауливал Нефадея.

— Какой дурак эту брехню пустил?

— Да Нефадей — какой! Он тут такое намолол куманьку своему Василь Семенычу, что вроде вас там целая полусотня была, на степу.

Игнат Сысоич горько усмехнулся. Он и сам понял, что Загорулькин наплел своему куманьку с три короба.

Атаман Калина встретил Игната Сысоича строго.

— Ты сю ночь чего подкарауливал Загорулькина?

— И не думал. Он скосил мою пшеницу, а я пошел посмотреть — только и всего. Сам хотел вам жалобу подавать, Василь Семеныч. Что же оно такое выходит? Чужой хлеб…

Калина прервал его:

— Жалоба жалобой, а вот если ты будешь казаков подкарауливать и в карманах кинжалы носить, я приму меры. Можешь и с хутором распрощаться.

— Это за мою-то пшеницу, значит? — спросил Игнат Сысоич, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — «Кинжалы!» Здорово вы, Василь Семеныч…

— «Мою пшеницу», — с насмешкой перебил атаман. — Я сказал, за что.

— Та-ак. Выходит, я же и виноват, что мой хлеб возле дороги растет? Что ж, придется сказать дочке, чтобы в Черкасском узнала там, возле наказного атамана: мол, можно над дорогой пшеницу в Кундрючевке сеять, или как?

Калина важно поднялся из-за стола, метнул на Игната Сысоича злобный взгляд. Закуривая папиросу, спросил, ухмыльнувшись:

— А твоя дочка за наказным атаманом никак?

— За наказным не за наказным, а недалеко кой от кого, — с гордостью произнес Игнат Сысоич, торопливо надевая измятый картуз.

— Ты меня не стращай, Игнат! Атамана Калину больше знают в Черкасском, чем Дорохова. И я, как должностное лицо, тебе наказую: будешь людей подкарауливать — плохо будет!

Игнат Сысоич вспылил:

— Да что я, разбойник какой? Аль убил человека? Это ж беда какое дело человеку навязывают! А я еще жалобу ему хотел написать! — возмущенно повысил он голос и быстро пошел к двери.

— Ты забыл, с кем разговариваешь? — крикнул ему вдогонку Калина. — «Навязывают»… Мужичье!

5

На другой день Нефед Мироныч, узнав, что атаман сделал только предупреждение Игнату Сысоичу, недовольно сказал Яшке:

— Тоже атаман… Сопля! Надо было построже гутарить: я ему не какой-нибудь…

Горя нетерпением показать и свою строгость, подбодренный действиями атамана, он решил потребовать от Дорохова немедленного возврата четырех мешков семенной пшеницы, что ссудил до осени.

— Зайди до Дороховых, — приказал он Яшке, — вели, чтоб к воскресенью вернули весь долг.

Но Яшка запротестовал:

— Вы опять, батя, затеваете? Нечего обозлять людей, а то, глядите, как бы ток, по-прошлогоднему, не заполыхал. Не пойду я.

У Нефеда Мироныча жилы на висках вздулись от ярости: да долго ли он будет слушать от сына такие речи? Но разговор этот происходил в поле, кругом были люди, и сознание собственного достоинства не позволяло кричать на сына. Он только косо посмотрел на Яшку и выдавил сквозь зубы:

— Сук-кин сын! Счастье твое — люди кругом.

Они только что размеряли поле на делянки для новой партии косарей, что нанял Яшка, и возвращались к лобогрейке. Яшка, откинув назад руки с записной книжкой и карандашом между пальцами, шел молча, слегка наклонив голову, а Нефед Мироныч нес на плечах сажень.

Всюду вокруг кипела работа. Батраки-поденщики, идя строем, широко взмахивая косами, валили ячмень, девки складывали его в копны, граблями вычесывали из стерни не захваченные вилами стеблины, застрявшие колосья. Вдали, откликаясь металлическим звоном, по обочине поля шла лобогрейка, оставляя за собой большие валки ячменя.

Изнывая от жары, люди работали молча, будто за каждое оброненное слово здесь брали деньги, и лишь плач ребенка глухо доносился откуда-то из-за копны. А над головой огнем дышало солнце, покоилось ослепительно яркое небо, и некогда было людям ни глянуть на это безмятежное, светлое небо, ни пот с лица отереть.