Искры

Иван Гордеич внимательно посмотрел на него поверх очков. Он был человеком грамотным, любил читать про «жития святых» и, когда читал, требовал, чтобы в хате была тишина, чтобы Дементьевна не занималась стряпней, а слушала святое слово. Но сейчас Дементьевне было не до этого, потому что во дворе у порога визжал кабан, и Иван Гордеич читал про себя.

Обед у Горбовых состоял из зеленых щей, заправленных салом, и вареной на завтрак и теперь поджаренной картошки. Но сегодня Дементьевна подала и квашеного молока, и Леон был доволен обедом. Когда он встал из-за стола, Иван Гордеич опять заметил, что он только помахал рукой у лица, как бы крестясь, и спросил:

— Леон, ты не хочешь послушать про жития святых отцов? Вот Дементьевна управится, я буду вслух читать. Да и побеседовать мне хотелось с тобой.

— Беседовать можно, но не сейчас, — ответил Леон и взял книжку, которую принес из библиотеки.

— Ну, бог с тобой, если не хочешь, — с обидой промолвил Иван Гордеич.

В хату несмело вошел невысокий человек в рабочей одежде и старом казацком картузе. Леон взглянул на худое его лицо, на подсиненные углем впалые глаза и встал.

— Степан Артемыч? — неуверенно спросил он, идя навстречу гостю.

— Был когда-то Степан Артемыч, а нынче… — заговорил Вострокнутов. — Из хутора меня выжили.

Иван Гордеич сделал знак Дементьевне, чтобы она прекратила свое занятие. Дементьевна вынесла кабану месиво, потом помыла руки и принялась готовить чай.

Степан рассказал о себе, о том, как мытарствовал в Югоринске в поисках работы, как семья питалась объедками из харчевни, и невесело закончил:

— Ну, и довелось вот теперь уголь в завод возить — в супрягу тут вступил с одним человеком.

Иван Гордеич слушал его рассказ и переглядывался с приунывшей Дементьевной, а потом спрятал книгу.

Леон молча курил. Рассказ Вострокнутова всколыхнул думы о Кундрючевке, о горькой жизни отца, о постановлении атамана, и в груди Леона вновь поднялась обида на судьбу, на власть и богатеев. Ничего утешительного не мог он посоветовать бывшему своему соседу и только сказал:

— И тебя, значит, выжили!

— Выжили, живоглоты, креста на них нет, — мрачно отозвался Степан и продолжал: — Так что решил тут настраивать жизнь. Манна тут с неба не падает, как я поглядел, да нам и в хуторе ее в рот не кидали. Оно, как говорится, везде хорошо, где нас нет.

— И правда, — вмешалась Дементьевна. — Повсюду оно хорошо, истинный господь, где нас нет, а только как за белым куском по свету гоняться — так и жить не надо. Как-нибудь проживете, господь не обидит.

— И неправедное это дело — роптать на судьбу, — густым басом поддержал ее Иван Гордеич.

Леон недружелюбно посмотрел на него, на его пышную бороду и хотел сказать: «Коснулось бы тебя, не то запел бы, праведник», — но смолчал.

— Про Алену ничего не слышал? — неожиданно спросил Степан. — Или вы с ней горшок разбили?

Леон смутился, не зная, что ответить, а Дементьевна переглянулась с Иваном Гордеичем и понимающе качнула головой.

— У Яшки она сейчас, — ответил Леон, не подымая глаз, и, не желая продолжать этого разговора, сказал: — Ничего, Степан Артемыч, на заводе тебе хуже не будет. Тут народ мастеровой, дружный. Пусть Загорулька жиреет, может, лопнет когда-нибудь.

Степан горько усмехнулся:

— Только и надежды осталось…

Утром следующего дня по дороге в завод Леон попросил Ивана Гордеича устроить Степана в какой-нибудь цех.

— А он богу молится или, как ты, непутевый?

— Молится. Он казак, человек набожный.

— Казаки теперь тоже не дюже набожные. Ну, да ладно, поспрашиваю кой у кого.

В цех Леон пришел невеселый. Разговор со Степаном пробудил старую обиду на судьбу, на Загорулькина и атамана Калину. «А я хочу породниться с ним, с Загорулькиным», — подумал он, и впервые что-то неприятное проснулось в его душе, и на какой-то миг он увидел: Алена будто уходит от него и становится далекой-далекой.

Молча, ни с кем не поздоровавшись, он повесил в одежный ящик узелок с печеной картошкой и малосольными огурцами, что дала ему Дементьевна на обед, снял пиджак и заметил: клещей в ящике не было, а без них нельзя работать за подручного, как они условились с Ткаченко.

— Кто взял клещи? — крикнул он стоявшим неподалеку вальцовщикам, но те не слышали его.

До гудка оставались минуты. Леон посмотрел на клещи в руках работавших, но своих ни у кого не увидел.

— Эй, вы! — опять крикнул он вальцовщикам, и в этот момент сверху на него полилось что-то горячее. «Масло», — догадался он, когда струя жидкости попала ему на губы.

Разговаривавшие в стороне вальцовщики дневной смены смеялись и что-то кричали ему. Леону было не до смеха. Горящими от негодования глазами он посмотрел на крышу, но там через дыру синело лишь утреннее небо, а людей не было видно. Дрожа от обиды, он отошел в сторону, взял паклю и стал вытираться.

Борис Лавренев знаками объяснил ему: «Низенький, полный, ходит вразвалку». И Леон понял: Вихряй.

Присеменил дед Струков, покачал головой, посочувствовал:

— Облили? Ай-я-яй, сукины дети! Но ты магарыч им не ставь, язви их.