Искры

— Раззява. Зря тебе голову не отхватило. А еще опытный вальцовщик! — И, обращаясь к Александрову, приказал: — Старшой, принимай смену. Перевалку будем делать на новый профиль-уголок.

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли — кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

— Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок. Старшим расценки оставлены прежние, — добавил он.

— Позволь, ведь неделя-то уж прошла? — удивился Александров.

— Значит, уже неделю катали по новым расценкам, — невозмутимо ответил Шурин.

— Кто урезал?

— Начальник цеха. Ну, я пошел. Сначала делай перевалку, потом объявишь.

Александров остался стоять в нерешительности, не зная, что делать, как и что говорить товарищам. К нему подошел Леон, кивнув в сторону Бесхлебнова, угрюмо спросил:

— Как же это случилось, Александров?

— А так, что с прошлой недели расценки вам урезали. Гривенник с сотни болванок недополучите, — думая о своем, сердито ответил Александров.

— Постой, как это — урезали?

— А так: сегодня прокатаешь четыре сотни болванок — на сорок копеек получишь меньше, чем в прошлые дни. Да за сработанную неделю рублей пять вывернут, — сказал Александров и, взяв с собой несколько человек, пошел готовить стан для прокатки нового профиля металла.

Леон позвал Вихряя, поделился с ним новостью.

Вихряй не поверил и пошел к старшому, переваливаясь с ноги на ногу.

— Это правда, Александров? — спросил он. — Кто тебе сообщил?

— Мастер.

— Ну и что ты думаешь делать?

— А вот стан приготовим, тогда и начну думать. Нам с тобой расценки не урезали.

Вихряй задумался. Расценки и без того были недавно снижены, и вальцовщики уже поговаривали бросить работу. «Что же это такое — снижать задним числом? Это ж обман!» — возмущался он и, вернувшись к рабочим своей смены, сообщил им о снижении заработка.

— Кто сказал? Брехня! — заговорили рабочие.

— Сорока на хвосте принесла, — сказал Заяц.

— Не может того быть, чтобы с прошлой недели урезали!

— Не посмеют. Давай сюда Александрова!

И цех наполнился тревожными голосами.

— Я бы застопорил работу, — проговорил Ермолаич. — Брешут, оставят по-старому.

— Что ж они наладили каждый день срезать, — послышался чей-то робкий голос.

— А старшим?

— Старшим осталось, как было, — ответил подошедший Александров.

— A-а, вы так, значитца?

— Тогда катайте сами.

Леон отозвал Ткаченко в сторону, негромко сказал:

— Сергей, этого так оставить нельзя. Надо вызвать Ряшина.

— Ивана Павлыча на заводе нет, — ответил Ткаченко. — Я думаю, надо сначала проверить, правильно ли сказал мастер. Такой подлиза, он мог и сам все это устроить.

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал:

— Посоветуй не пускать стан. Посмотрим, что оно получится.

Ткаченко задумчиво прошелся возле одежных ящиков, огромный, как борец, и Леон залюбовался им: «Красавец парень. А кажется, не из храбрых».

Их разговор прервал недовольный голос Александрова:

— Похоже, мы первый день на заводе, я смотрю. Чего вы нахохлились, как мокрые курицы? Согласны с распоряжением начальства — давайте работать. Не согласны — так и говорите, я газ в печах уменьшу.

— Да и на самом деле, как будто конец свету наступил.

— Говорите, ребята. Что без дела стоять будем?

Ткаченко пошептался с Александровым и, вернувшись к Леону, громко обратился к рабочим:

— Про себя так скажу: это грабеж — каждую неделю срезать расценки. Не пускать стан, раз такое дело!

Все обернулись в его сторону. Кто и когда говорил, что стан не должен работать? Какое имеют право рабочие решать, пускать или не пускать его, когда возле него столько людей зарабатывает на хлеб? И дед Струков старческим тенорком запальчиво выкрикнул:

— А жрать титьку материну будешь?

Его поддержал другой голос:

— У него — сам да девка на улице. Что ему?

— То-то и оно, — приободрившись, продолжал дед Струков. — Да когда это было — «не пущать»? При чем тут стан? Его дело крутиться, а наше — катать.

— Верно! — важным баском отозвался Заяц, попыхивая толстой цыгаркой. — Может, они спробовать нас хотят, мол, хорошие ли мы работники?

Бесхлебное сорвал с головы фуражку и ожесточенно ударил ею по черному обеденному столу.

— Хватит пробовать нас! — выкрикнул он, опалив Зайца свирепым взглядом. — Штуки уж не одного спробовали. В могилах лежат те люди! Правильно Ткаченко сказал. Раз с нами так поступают, копейки начинают выжимать с нас — не пускать стан! Прикрыть газ в печах!

— Постой, постой! Горячий какой, ядрена Матрена, охладись трошки, — прервал его дед Струков. — А я вот как думаю, ребятки, башкой своей лысой. Раз такое заварилось, перво-наперво надо начальство позвать и потолковать с ним по-человечески, по-христиански. А это што такое — «не пущать»? — язвительно посмотрел он на Бесхлебнова. — Тебе кто права такие давал, болтать всякое? Ты своей дурной головой подумал, куда ты тянешь народ?

Неизвестно, сколько бы он отчитывал еще Бесхлебнова, но речь его прервал Леон: