Искры

Она была в широкой сборчатой юбке из синего сатина и в белой с крапинками кофте, перехваченной в талии и отделанной оборками, на ногах блестели новые черные гетры. Округлое лицо ее с ямочкой на подбородке горело румянцем, а в больших темных глазах светилась лукавая улыбка.

Яшка взглянул на сестру и ничего не ответил. Облокотясь на колени и держа перед собой неразвернутый журнал, он задумчиво смотрел куда-то на деревья. На их поникших, перевитых проволокой и подпертых палками ветвях несметно расселились, яблоки, груши, сливы, и было в этом изобилии плодов что-то обидное: Яшка знал, что все это зреет для базара, а им с сестрой достанется лишь терпкого вкуса взвар из падалицы.

— Чего ты на меня так посмотрел? — спросила Алена и оглянула себя.

— Так, любуюсь. Девка ты ладная!

— Это я и без тебя знаю, — повела черной бровью Алена. — А ты чего зажурился? Опять не поладил с отцом? Или Оксана не так поглядела?

— С отцом, кажись, до драки дело дойдет. Посадил меня на работницкое место, страмота перед Оксаной. Э-эх, Аленка! — с горечью произнес Яшка и запустил руки под картуз. Картуз упал на землю, Яшка поднял его, стряхнул пыль и продолжал: — Невтерпеж мне от всех этих порядков отцовых, атамановых — всей ихней компании. Ну, чего ради он вздумал нынче хвалиться самокоской перед людьми? Как малое дитя все одно: дали ему железную цацку — ну, и все ему тут радости. Тошнит от всего ихнего. Тянут дырявые копейки среди бела дня, только злобят народ, а дела настоящего не понимают. Да и живем-то мы! Какая это жизнь? Дикость, варварство, как в этом журнале говорится. Вот, к примеру, хоть бы сад этот возьми. Ить все на базар.

— Не «ить», а «ведь», сам просил напоминать.

— Ну, ведь. Отец от этих яблок да слив, небось, в доход уже рублей пять с четвертаком засчитал. А что такое пять рублей? Горпина-побирушка за неделю больше насобирает.

— От книжек этих, — Алена кивнула головой на журнал, — ты больно умен стал. Отмер на ветряке делают — не по-твоему, косарей отец нанимает — не по-твоему, землю скупает у казаков — не по-твоему, торгует в лавке — тоже не по-твоему. И порядки все устроены не по-твоему.

— Будет по-моему!

— Когда же это будет, интересно знать?

— Этого я не знаю. Но я добьюсь своего, ручаюсь головой. Да про меня беспокоиться нечего — со мной отец все одно не сладит. А вот по-твоему наверняка не будет.

Алена насторожилась, а Яшка, помолчав, продолжал:

— Про Левку говорю. За эту вашу любовь отец арапником тебя отстегает — на том все и кончится, а отдаст за какого-нибудь пьяницу, родом из этих самых богачей и из такой же чиги[1], как и мы.

Лицо Алены зарделось, черные брови нахмурились. Она встала, выпрямилась, невысокая, крепкая, сердито блеснула глазами.

— Пускай лучше беспокоится о своих племенных кобылах, а о себе я сама позабочусь. Тут-таки будет по-моему! — самоуверенно отчеканила она и, поправив кружевную косынку, ушла, гордо подняв голову.

— Ловко отбрила. С такой и поп не сладит. Вся в братца, — проговорил Яшка и, вздохнув, стал перелистывать журнал.

Послышался и скоро затих шум лобогрейки. Со двора донесся властный голос Нефеда:

— Где Яшка?

Яшка посмотрел в сторону двора и со злостью бросил журнал на скамью.

Велев работнику Семке поставить лошадей в конюшню, Нефед Мироныч снял пиджак, бросил его на сиденье и принялся вытирать и смазывать лобогрейку.

К нему подошла полная, с белым добродушным лицом, жена Дарья Ивановна.

— Да ты хоть переоденься! Тронешься об мазило лампасами, тогда их не отстираешь. Вот приспичило человеку, прости господи! — голосисто заговорила она и, взяв пиджак, осмотрела его.

— Ну и черт с ними. Добро какое — лампасы! Была б машина в исправности, она на сто штанов заработает, — ответил Нефед Мироныч, на корточках обходя машину и вытирая ее. — Где Яшка?

— Да не чертыхайся ты, ради небесного! Люди отполудновали уже, а тебя все носит с ней! Борщ перестоялся, давайте обедать.

— Иди до борщей своих — это твоего ума дело! Где Яшка, спрашиваю?

— В саду.

Дарья Ивановна печальными глазами посмотрела на красную, в складках, шею мужа и неторопливо пошла в дом, покачав головой: «Теперь всех замучит с этой своей машиной».

Яшка сидел на скамье и думал свою думу. Давно у него пошли нелады с отцом, и теперь редкий день они не ссорились. Началось как-то с лавки. Яшка самовольно пустил в продажу ситец на копейку дешевле, чем назначил Нефед Мироныч, рассчитав так: дешевле продашь — товар разойдется быстрее и не будет лежать в лавке мертвым капиталом. Однако Нефеду Миронычу некуда было торопиться.

— Не хотят покупать у меня, пускай едут к купцам за семь верст киселя хлебать, — говорил он Яшке. — Наживи свою лавку, тогда и распоряжайся, можешь тогда хоть даром товар раздавать.

Новую партию мануфактуры Яшка продал, как велел отец, но просидел в лавке три недели. Тогда он подсчитал: если бы товар продать за неделю, то затраченные на него деньги могли бы сделать два новых оборота и принесли бы лишнего дохода не меньше сотни рублей.