Искры

— Вы все одно как малое дите, мамаша. Отец Аким кропил ее крещенской водой, какая ж она анчихристова?

— «Отец Аким»… Знаю, как он кропил! — намекнула бабка на макитру топленого масла и корзинку яиц, что отослал попу Нефед Мироныч.

…Яшка ехал молча. Он видел, как отец, словно каменный, сидел на сиденье, слышал, как он вполголоса что-то подсчитывал, но у Яшки были свои заботы, и он отвернулся. Приехала Оксана. Красивая и нежная, как бабочка, девушка, и вот опять все всполошила, встревожила в душе, и опять неудержимо потянуло к ней.

Он знал ее с прошлого лета. Еще тогда она произвела на него большое впечатление и навсегда оставила в памяти игривый взгляд своих лучистых зеленоватых глаз. Яшка хорошо знал разницу между собой и Оксаной и, вероятно, забыл бы о ней, как забывает прохожий яркий цветок в поле. Но вот она опять явилась перед ним, как видение, зачаровала красотой своей и благородством, и душа Яшки вновь затрепетала от волнения. «Что это?» — мысленно спрашивал он и отвечал: «Это — моя жизнь». «Но ведь я простой казак!» — с великим огорчением думал он, и его охватывала неистовая злоба на отца за то, что тот не учил его, единственного сына, и он вынужден сейчас сам наверстывать потерянное и пополнять образование домашним чтением книг.

Досадуя на: отца, Яшка незаметно подстегивал левого дончака, нетерпеливо дергал вожжами, стараясь перевести лошадей на крупный шаг, чтобы скорей доехать до тока и, отделавшись от отца, вернуться в хутор. Норовистый жеребец то порывался перейти на рысь, то дергал из стороны в сторону, сбивая шаг другого, и лобогрейка шла неровно, кривым следом бороздя пыльную дорогу.

А Нефед Мироныч и не замечал этого. Упершись подбородком в держак вил и расставив ноги, он сидел с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой мелькали картины его жизни. Вот у него всего одна кобыла и пара быков… Вот он засевает двадцать десятин, выгоняет на водопой четыре пары быков… Вот робко, с опаской, кладет в сберегательную кассу первую тысячу рублей… Наконец у него гурт скотины, косяк донских лошадей, сто двадцать десятин земли, лобогрейка… И ему, будто во сне, чудится: стоит он, как могучий дуб в мелколесье, и без ветра склоняются перед ним низкорослые, чахлые деревья.

От толчка он вздрогнул, открыл глаза. Навстречу все бежали и кланялись бесконечные колосья хлебов, зазывающе шелестели светлоянтарными длинными остями, словно приветствовали вступление на поле новой, железной силы. А ведь ради них, бесчисленных колосков, привез Нефед Мироныч эту единственную на всю округу красавицу машину, ради них он едет на ток в воскресный день, чтобы вдали от людей, от завистливых глаз их порадовать сердце настоящей ее работой, испробовать ее на тучном хлебе, еще раз проверить свои расчеты. И не доехал Нефед Мироныч до своего участка, не вытерпел — до того медлительно-нудно тянулось время.

Оглянувшись, он грубым голосом, будто за ним гнался кто, приказал сыну:

— Свертай в пшеницу! — и, опустив полок, включил косогон.

Яшка обернулся с переднего сиденья, удивленно посмотрел на отца.

— Чужой хлеб косить? Это ж Дороховых! И зеленая еще она.

— Свертай, тебе сказано!

Яшка недоуменно двинул плечами и направил лошадей по обочине пшеницы. Торопливо захлопало мотовило лобогрейки, наклоняя колоски, глухо завизжала коса, и зашуршали, повалились на полок преждевременно срезанные стебли чужой пшеницы.

— Вот она, матушка, как! Вот она как их! — шептал Нефед Мироныч, захваченный новой, неизведанной еще, настоящей косьбой. — Ай да и ло-овко! Ай да маши-иночка-а!

А пшеница все шумела и двигалась на лобогрейку, на миг будто останавливалась перед косой и падала на полок, ворочаясь, как живая, запахом хлебной пыли волнуя неуемную страсть Нефеда Мироныча.

— Господи, да што ж оно такое? Да что ж ты делаешь, родимая! — восторгался он, воротя бороду от громоздившегося на полку хлеба и жадно подгребая его к себе.

По неестественной улыбке его, по сверкающим горячим глазам и жадности, с какой он хватал пшеницу и подминал ее под ноги, казалось, что не стебли то желтые, а золотые прутики ложатся на полок и вот-вот соскользнут на дорогу, потеряются, и рухнут тогда великие планы жизни Загорулькиных.

Яшка несколько минут боролся с собой: молчать или положить конец этому самодурству? Какими же глазами он станет смотреть на Левку, Оксану, дружить с ними? Ведь он косит, как вор, их зеленый хлеб! Он оглянулся на отца, пожал плечами. «Не рехнулся ли, случаем? Истинный бог, умом тронулся», — подумал он и резко повернул лошадей на дорогу.

Нефед Мироныч не сразу понял, что случилось. Глянул на косу, на уходившую в сторону пшеницу и, сорвавшись с сиденья, ни слова не говоря, ударил Яшку держаком вил и поломал мотовило.

— Поперек отца становишься? — взбешенно заорал он. — Батьку учить, су-укин сын?!

Яшка остановил лошадей, спрыгнул на землю. Ощупав плечо, он люто глянул на отца и поддернул штаны.

— Батя, до греха дойдем! — оказал он угрожающим голосом.