Искупление

Ставка была распахнута по обычаю входом на полуденную сторону. Вдали, далеко за кругами его степной охраны, состоящей из десяти тысяч кашиков, виднелись синие горы Кавказа и било сверху жаркое солнце июля. И SOT в ставку, топча короткие тени, вошло русское посольство митрополита. Мамай лишь на миг кинул раскосым глазом в их сторону, а сам продолжал ползать по коврам и бобровым одеялам, собственноручно угощая жен кумысом. На противоположной стороне, слева от входа, замерли, сидя на подогнутых ногах, эмиры, угланы, тысячники. Их было немного - только те, что случились в эти дни в ставке великого темника. Мамай заговорил с женами, но те, принимая покорно его угощенье, не улыбались и не цвели от его услуг, было ясно, что делает это великий темник только для того, чтобы прослыть добрым, сердечным, каким, слышал он, часто бывают среди своей семьи повелители стран, лежащих на заходе солнца. Великий темник говорил не с женами, он говорил для своих вельмож, и говорил что-то оскорбительное для русского посольства, и те выхаркивали смех, скаля крепкие белые зубы. Натешившись, Мамай прошел к своему походному трону с низкой спинкой, укрытому вишневым бархатом, сел и скрестил ноги меж золоченых ножек трона. Над головой повелителя степей и земель висел на серебряных тонких цепях, как висельник, "брат хозяина" - золотой саягачи, одетый в пышный ханский наряд, даже при крохотной серебряной сабле.

- Митрополит Михаил! - проговорил Мамай. - Волею неба ты стоишь в моей ставке. Куда путь правишь?

- В Царь-град, великий хан, на поставление к патриарху Нилу! Посольство мое кланяется тебе!

Ахримандрит Пимен проколыхался вперед, поклонился, с трудом перегнув свое полное тело, и поставил сундучок с дарами у ног Мамая. Тот указал носком башмака, чтобы Пимен открыл. Тот открыл. Мамай созерцал серебряные чаши, слитки серебра и грудку жемчуга в одной из чаш. Глаза его добрели и тут же подергивались задумчивостью, как уголья пеплом, будто виделись ему иные, несметные богатства из тех, что рассыпаны по всему миру и не принадлежат ему, Мамаю. Вот на той неделе бывший повелитель города Тану Паоло Марвини, ныне высланный Мамаем в другой свой город, в Кафу, из остатков своего богатства прислал малую малахитовую чашу, наполненную древними египетскими монетами из чистого золота. Надеется, глупец, что вернутся к нему и город, и таможня, и двор...

- Ответствуй мне, митрополит, - оторвался Мамай от сундука, - во здравии ли улусник мой, Митя Московской?

- Здоров есть великой князь Московской, - с поклоном ответил митрополит и пожаловался: - Твои слуги, великий темник, пояли у меня все добро и сундуки со святыми дарами, вси иконы, хоругви. Вели вернуть все, ибо церква православная испокон неприкосновенна...

"Неприкосновенна!.. - приоскалился Мамай. - Видно, сей молодой митрополит не ведает нашего священного сказаиия, не помнит, видно, земля русская, как падали святители под кривыми мечами воинов Чжебе и Су-бэдэ? Забыто? Ну, скоро, совсем скоро напомнят им это..."

- Тебе вернут все! И ты отправишься на наших арбах до моря, и там сядешь на корабль, и поплывешь в Царь-град. А сегодня ты останешься у меня в ставке и до захода солнца будешь говорить со мной о Руси и есть со мной и моими эмирами барана. Я велю подать тебе заморского вина, каким будет потчевать тебя, митрополит Михаил, патриарх Нил!

- А наши лодьи?

- Ваших лодей нет! Мои кони привезут вас в арбах к самому морю, там много ныне стоит без дела кораблей, и вы наймете за малую плату добрый корабль... Пусть возвращаются твои попы к арбам, берут твои сундуки и готовятся И путь. А ты останься!

"О! Злее зла честь татарская..." - поникнув широкой бородой на грудь с золотым крестом, горько подумал митрополит Михаил. Он повернулся, благословил под хохот эмиров спутников своих, и те вышли из ставки. У входа вырос здоровый вооруженный воин и окаменел, заслонил весь вход своим телом. В ставке стало темней.

Архиерей Иван Петровской тряс в страхе сивой бороденкой, заглядывал в очи Пимена:

- Не сотворили бы зла, окаянные!

Пимен молчал на это, думая о чем-то своем, было похоже, что судьба оставшегося в ставке митрополита его вовсе не волнует.

- Тьфу! - плевался Мартин Коломенский. - Столько жен у единого мужа! Богомерзко!

- То не жены - то внучки сущие, тако млады и резвехоньки, так печальны в едино время, - покачал сивой бородкой Иван Петровской.

- Ишь он, жалости предан! - съязвил Пимен. - Все они единым грехом поверстаны.

- Тьфу! - сплюнул брезгливый Мартин Коломенский. - А ликом прекрасны суть...

Пимен приостановился, глянул на Мартина осуждающе, хотел высказать ему что-то, укорить, но к ним уже подошли тысячник с кашиками и повели их к арбам проверять и укладывать сундуки по повелению Мамая.

* * *