Искушение

— Витя, — заговорила Кораблева, — если про меня станут говорить, что я подлая, развратная лицемерная тварь — ты поверишь?

— Я кости переломаю тому, кто так скажет!

Она повернулась к нему. Виктор страдал не меньше, чем она. И его страдания были безнадежны. Он хотел ей помочь и сам нуждался в помощи, но ему помочь никто не мог. У него на лице было написано, что он болен неизлечимой болезнью, и еще было написано, что он счастлив подцепить эту болезнь.

— Спасибо, Виктор, — оказала она. — Не знаю, как это все получается странно. Конечно, мне нужно быть с тобой. Но это невозможно. Я не могу.

— Понимаю. Я тоже, оказывается, не могу быть с Симочкой Пустовойтовой.

— Нам было бы хорошо и просто с тобой, Витя.

— Да. Слишком хорошо.

— Ну, ты иди, Витя, в одну сторону, а я пойду в другую. А в следующий раз мы с тобой опять поговорим.

— Я бы хотел тебя поцеловать!

Она подставила ему щеку. Посторонний наблюдатель вполне мог принять их за влюбленных, которые никак не могли расстаться. Целуются посреди улицы, хоть трава не расти.

Она пошла в метро, а Виктор вернулся на факультет.

Федор Анатольевич, будучи не в состоянии ни работать, ни делать вид, что работает, отпросился у Петра Гавриловича с обеда.

Он доехал до ближайшего вокзала, сел в первую попавшуюся электричку и уставился в окно. Быстро кончилась Москва, и замелькали пригородные станции, размытые серой слякотью низенькие строения под козырьками, нахохлившиеся люди на перронах, уютные, домашние названия — «Перловская», «Тайнинская», «Подлипки». Проносились мимо леса, дачи, трубы заводов, пустые, еще кое-где заснеженные пространства.

Мысли его перекатывали с предмета на предмет, и ему не удавалось сосредоточиться.

Он размышлял о женщинах вообще.

Зачем так путают и ломают они нашу жизнь, думал он. Откуда у них такая власть над нами. Что, в сущности, женщина такое? Не думает же человек о болезни, если он здоров. Не думает и о еде, если сыт. Но о женщине он думает постоянно, даже если она рядом с ним, даже если принадлежит ему. Все свои дела он соотносит с ее явным или предполагаемым присутствием. В чем тут секрет? Понятно — инстинкт продолжения рода, но не до такой же степени. Если это просто инстинкт, то стыдно. Этот самый инстинкт руководит и животными в их любовных играх. Нет, тут вопрос глубже, серьезнее.

Наверное, думал Пугачев, женщина является носителем каких-то непознанных энергетических полей, отсутствующих в организме мужчины, но наличие которых ему необходимо. Может быть, женщины и есть главный и единственный источник добра и зла на земле, они носят в себе те тайны, которые мужчины постигают лишь разумом, и зашифровывают в толстые умные книги и в таком виде пытаются всучить обратно женщинам как доказательство своего превосходства. Смех, да и только. Мы от рождения и до смерти подчинены женщине, как деревья подчинены земле. Тот, кто имеет, всегда богаче того, кто понимает. Мы слуги, они — господа над нами. Как бы мы ни подавляли их внешними атрибутами, их власть неодолима.

Пугачеву нравилось, что он способен отвлеченно рассуждать, собственные мысли убаюкивали его, и он не сознавал, что находится попросту в полубредовом состоянии. Ему вдруг почудилось, что едет он в электричке по какой-то надобности, а не просто так; никто и ничто его не мучит, надо только напрячься и вспомнить, зачем он едет.

Напротив, на скамейке покачивалась бабка с двумя чемоданами и молодой человек с последним номером толстого журнала. Молодой человек как уткнулся в Москве в журнал, так еще, кажется, ни разу не поднял глаз. Бабка жевала бублик. Федору Анатольевичу нестерпимо захотелось выяснить, что с таким самозабвением читает молодой человек. Он долго крепился, не выдержал:

— Вы что, простите, читаете, юноша?

Тот не удивился, любезно протянул журнал:

— Вот повесть, понимаете ли, фантастика. Чушь собачья, а не оторвешься.

— Фантастика, как же… — задергался Пугачев, будто больше всего на свете ценил фантастические повести. — Иной раз ночь не спишь, так забирает.

— Именно, — улыбнулся юноша, — а утром на работу.

Они весело, с пониманием оглядели друг друга, а бабка на всякий случай потеснее придвинула к себе чемоданы.

На какой-то остановке Федор Анатольевич вышел наугад. Это была маленькая подмосковная станция с двумя платформами и деревянным, окрашенным в зеленый цвет станционным домиком. От станции тянулись в разные стороны две дороги: одна, шоссейная, уводила к расположенному неподалеку двухэтажному поселку, другая, утоптанная широкая колея, тянулась мимо водокачки к лесу. Пугачев быстро зашагал по ней и вскоре очутился в сосновом бору, сплошь изрезанном протаявшими до земли лыжными тропами. Он сел на какой-то пенек, закурил и задумался.

В лесу было тихо и мокро. Шум станции и поселка не долетал сюда. Воздух пах свежей сыростью, повсюду темнели мокрые проталины, и с черных деревьев сочилась влага. Эта сплошная сырость, проникшая в него от земли, вытеснила, выхолодила горячку его воспаленного воображения.