Искушение

Бедная девочка ничего не могла понять и трусила. Благость не коснулась ее своим нежным крылом. Она, продолжая всхлипывать, повела меня домой, и я опирался на нее, как на посох. Душа ликовала. Я нес околесицу и сладко чувствовал, как она вздрагивает от моих несуразных слов. Катерина Авдеевна и Фрося обмывали мое лицо и смазывали царапины йодом. Я, хохоча, отбивался. Очень хотелось спать, но боялся уснуть и проснуться без теплого света в себе, обыкновенным, нормальным преподавателем техникума, брошенным женой и забытым детьми. Ох, ох!

— Вы умная женщина, Катерина Авдеевна, вы должны понять и не препятствовать. Похлопочите за меня перед Фросей, пусть она не сердится. Жених недостоин ее. Он… ладно, не будем вспоминать. Фрося, щекотно, ой, Фрося! Давай ничего сейчас не решать, а завтра спокойно обсудим создавшееся положение. Мы же культурные немного люди. Какого дьявола! Разница в возрасте не имеет значения. Да и какая, в сущности, разница — тридцать лет. Гёте было семьдесят пять, а его возлюбленной — не помню сколько, но очень мало. Вы не помните, сколько лет было Шарлотте, Катерина Авдеевна? Вы-то должны помнить!

Фрося, я теперь ненадолго усну. Протяни мне свою божественную руку. Я сожму ее легонько — и усну. И никого не прокляну.

Она дала мне руку. Я уснул.

— Тетя Катя! — слышал сквозь сон чарующий голос. — Что же это такое, господи?! Он помешался? Он болен?

— Отлежится небось. Мужики завсегда отлеживаются, пересуду на них нет.

Галлюцинации вернулись через три ночи на четвертую. Все это время чувствовал себя превосходно, словно сбросил с плеч десяток-другой лет. Огорчало, что никак не удается повидаться с Фросей. Скорее всего она избегала меня. В крайности придется сходить на молокозавод и договориться с начальством, чтобы ей дали отпуск. Отвезу ее в город под любым предлогом, и там все решится. Рассуждал я наивно, как размечтавшийся школьник, отбрасывая с легкостью в воображении все помехи. Например, строя планы насчет Фроси, представлял себе все так, будто бы я был один, но на самом-то деле я был не один.

Однажды, бродя по лесу, случайно повстречал деда Григория и чрезвычайно ему обрадовался.

— Удивительно как! Вы посмотрите, дедушка, огромный лес без конца и края, а мы — возьми и встреться. Разве не чудесно? Сколько не замечаем вокруг себя пустячных событий и деталей, которые, если вдуматься, фантастичны. Я последнее время много наблюдаю. Вот только битый час следил за муравейником. Какие неутомимые труженики! И как у них все разумно! Недаром, я читал, кто-то провел параллель между муравейником и человеческим обществом. Конечно, это упрощение, допуск, но все же, все же… В природе вообще нет ничего лишнего, ничего случайного. Лягушки, дождевые черви! Пройдешь мимо, наступишь невзначай — и бог знает, какие миры рухнули под твоим каблуком, какого смысла лишилось будущее.

Дед Григорий дымил сигаретой, сидя на поваленном дереве. Смотрел хмуро.

— Смысл, понятно, во всем имеется. А кто это, Владимыч, лик тебе разукрасил до неузнаваемости?

— На танцах, — бодро сообщил я. — Столкновение, так сказать, из-за прекрасной дамы. Вековечный сюжет. Хотя считаю, в наше просвещенное время всегда можно объясниться словами.

— Словами уж чего лучше, на то и язык человеку дан, в отличие от зверя, — опять согласился старик. — Однако ты чего туда поперся, Владимыч, на эти танцы-шманцы. Не в твои годы ногами зря дрыгать.

— Годы не имеют значения, уж вам ли не знать.

— Смотря для чего. Бывает, понятное дело, накатит блажь, запрыгаешь молоденьким козликом людям на потеху. На тебя-то, примечаю, оно самое и накатило. Ох, грехи наши тяжкие! — укоризненно покачал головой. — От блажи одно спасение уму — клином ее шугануть. Ты заглядывай вечерком, угощу тебя целебным винцом. На клюкве настояно. Стакашку примешь — три дня икаешь. Будет тебе не до блажи. А главное, уцелеешь от побоев.

— Обязательно приду. Вы ружье где нашли последний раз?

— В бузине у тетки Дарьи огольцы захоронили. В непроходимом месте.

Вечером, напившись с хозяйкой липового чаю, взялся разбирать бумаги. Чем дальше вчитывался, тем больше недоумевал. Неужели я мог писать такую чушь? Такую претенциозную галиматью? Кому это нужно? И ведь ничего, ровным счетом ничего нового, ничего своего! Ни одной самой плохонькой, но самостоятельной мыслишки. Единственное, что удалось, — сумел втиснуть непомерную свою амбицию в сухие наукообразные комментарии. Исписанные страницы напоминали бред человека, одержимого манией математического величия. Иные места вызывали судорожный смех. Слава богу, что не успел никому показать. То-то был бы конфуз. Я скомкал рукопись и кучей свалил на полу. Достал спички и начал с краешку поджигать. Завлажневшие листки принимались плохо, но все же удалось организовать небольшой костерик. Синеватые язычки пламени ласково заливали и пожирали плоды моих трехлетних трудов. Ах, как славно и весело было на это смотреть. Я шастал по комнате и хохотал действительно как безумный. Наверное, напугал Катерину Авдеевну. Она примчалась в ночной рубахе до пят, ужаснулась: