Искушение

— Я такой вкусный борщ готовлю — пальчики оближешь, — ответила она, усмехнувшись. — Насчет этого не сомневайся. Можно мне обо всем рассказать папе?

— Можно, но пока не надо. Мы как-нибудь вместе придем и скажем. Дай-ка я тебя поцелую, котенок.

Они поцеловались, а потом Ксюта ему призналась, что давно в него влюблена. Она влюбилась в него по папиным рассказам, а однажды увидела его в спортзале на тренировке.

— Не думай, что я вертушка. Если хочешь знать, я даже не верю, что ты сейчас все правду говоришь. Ты от меня ведь не скроешься?

— Не скроюсь, от тебя некуда скрыться, — Боровков ощутил странное щекотание в висках. — Ступай, готовься к контрольной.

Она уходила от него медленно, низко свесив голову, как больная собачонка, но ни разу не оглянулась.

Странная мысль вдруг пришла ему в голову. Как же чудно выходит? Сначала ему сделали больно, а потом он, ища утешения, обязательно передаст эту боль кому-то другому, невинному. Заколдованный круг зла, где виноватых вроде нет. Но почему должна страдать эта милая девочка, такая добрая к нему? О, как же несправедлив этот мир к тем, кто беззащитен.

«Хорошо, что у тебя хватило сил не оглянуться, дорогая Ксюта», — подумал он.

День выдался на редкость муторный. Такие дни и раньше у него случались, ни один не прошел бесследно. Катерина Васильевна поставила на стол сковородку с котлетами, а сама ушла в комнату. Это был плохой признак.

— Мама, а ты ужинала? — он ее окликнул.

— Ужинала, ужинала, сынок.

— Ну, хоть чайку со мной попей.

Она и вовсе не ответила. Он слышал, как включила телевизор. Жевал тугие котлеты, запивал чаем и с Верой Андреевной откровенно беседовал. Теперь он мог себе это позволить, раз появилась у него Ксюта. Теперь встретиться с Верой не опасно, больше она над ним не властна. «Вот видишь, как получилось, дорогая, — говорил он в ее сникшее лицо. — Ты меня сначала оттолкнула, а потом приголубила, пожалела. Но ты всегда лгала. Зачем мне твоя ложь? Ее и так полно кругом. Я сам не святой, при удобном случае не раз врал, но не на крови, не по живому. Ты меня не приняла всерьез, не поверила, предрассудки тебе голову замутили. А я боюсь утонуть в твоей лжи. Один разок хлебнешь до ноздрей, после сто лет не отплюешься. Я и хлебнул. Не забуду вовек. Как ты передо мной стояла, неостывшая, влажная от любви, и нежно ворковала в трубку. Не подумай, это не ревность, нет, хотя очень похоже, согласен. На тебя надеяться нельзя, вот что я понял. Как же мы будем с тобой, если на тебя нельзя надеяться? Сама рассуди».

Он пошел в комнату. Телевизор саднил голосом Льва Лещенко, Катерина Васильевна расположилась на диванчике с раскрытым на коленях альбомом, лицо ее было в слезах.

— Мама, что с тобой?

Подняла взгляд, полный муки.

— Ничего, Сережа.

Он присел рядом, обнял за плечи. В этом стареньком альбоме было несколько фотографий, где мама, молодая, снята с отцом, и одна особенная фотография — отец, юный, суровый, с сжатым в сумрачной гримасе лицом, в полевой форме пехотинца. Сорок третий год — помечено на обороте. В детстве Сергей часто разглядывал эту фотографию с смутным чувством приязни и гордости. Потом вырос и забыл. И альбом исчез куда-то.

— Мама, почему ты прятала альбом? Где ты его прятала?

Она неловко повела плечами, словно хотела, чтобы он убрал руки. Молчала.

— Почему ты не отвечаешь?

— Я ждала, когда же ты спросишь. А тебе было все равно… Тебе никто не нужен. И я не нужна. — Слезы хлынули свободным потоком. Он сжался в комок. Несправедливость ее обвинений ужалили в самое сердце. Да что же это? Что это они все разом за него взялись?

— Зачем ты себя накручиваешь, мама? Что случилось?

— В кого ты такой, Сережа? Отец был вспыльчивый, но очень добрый, зла не держал. И открытый был, я все про него знала. А про тебя? Ты где-то ночуешь…

— Один раз, мама, это было, — вставил Боровков, а ему бы промолчать.

— Да если ты и дома, что с того. Ты таишься, точно я тебе не мать. Живешь, как постоялец. Приходишь, уходишь, ешь, спишь. А я при тебе служанкой, — голос ее постепенно поднимался, наконец она выкрикнула: — Пойми! Я тоже жить хочу! Мне всего-то сорок с хвостиком. Такие сейчас на танцы бегают.

— Мама, мама, успокойся! — Он гладил ее по плечам, прижимался к ней. У нее и раньше случались истерики, но такого опухшего дикого лица с выражением лютой укоризны и боли, таких прыгающих губ он еще не видел. Ему стало страшно.

— Мама, перестань, перестань, приди в себя! — Она резко вывернулась, обхватила его за шею и начала трясти, слова срывались с ее губ, точно раскаленные брызги. Смысла в них не было. Поминала какого-то Семена, грозила уехать с ним на юг. Шею сдавила больно, Сергей чуть не вскрикнул. Он что-то бормотал в ответ, нежное, успокоительное. Обессилев, мать откинулась на подушку, глаза ее шарили по сторонам, словно у человека, вышедшего из каталептического припадка. Он слетал на кухню, принес воды. Катерина Васильевна пила, лязгая о край зубами. Он снизу поддерживал чашку.

— Все прошло, мамочка, все прошло. Ты устала, изнервничалась. Сейчас я тебя уложу и напою чаем.