Искушение

Вера накинула на себя халатик и ушла от него. Он долго прислушивался к разным звукам: вот потекла вода в ванной, ага, Вера умывается, голубушка; вот прошествовала на кухню, зажгла газ, загремела посудой, открыла холодильник. Что делает теперь? Ничего не делает, сидит, и смотрит в окно, и думает, какого наглеца пригрела. Ага, прошлепала в детскую. «Вставайте, зайчата! Вставайте, сони! Ну-ка, кто лучше сделает тяги-потягушки, кому мама даст премию?..»

Боровкову показалось, что он задремал совсем ненадолго, но, когда открыл глаза, в комнате было совсем светло. Вера с обмотанной платком головой, бигуди накрутила, стояла перед ним.

— Вставай, медведь. Уже девятый час. Тебе никуда не надо идти? В институт не надо?

— А где дети?

— Я их в садик отвела.

— Какая жалость. Я же обещал рассказать им сказку. Ну ничего, вечером расскажу.

Вера смешливо сощурилась.

— Ты что, здесь навеки поселился?

— А чего? Лучше нигде не будет. Институт я решил бросить все равно. Мне умные люди посоветовали.

— Я ставлю кофе. Через минуту не встанешь, пеняй на себя.

— А что ты мне сделаешь?

— Увидишь.

В голове было пусто, и в ушах гудело. Все-таки он позвонил домой. Ожидал, мать будет охать и ругаться, но Катерина Васильевна, убедившись, что с ним ничего не случилось, лишь спросила тусклым голосом, приедет ли он нынче ночевать.

— Ты извини, мама. Ты, наверное, волновалась? (Иезуитский вопрос, на него способны только ошалевшие от эгоизма сыновья.)

— Я вчера к ужину курицу потушила, как ты любишь. Теперь она будет разогретая, уже не то.

Завтрак Вера накрыла праздничный: красная икра в хрустальной вазочке, масло, копченая колбаса, яйца, какое-то небывалое «берлинское» печенье.

— Удалось все же поглядеть, как живут буржуи, — заметил Боровков, алчно набрасываясь на еду. Уютно было в кухоньке, горьковатый аромат кофе щекотал ноздри.

— Тебе во сколько на работу? — спросил Боровков.

— Сегодня к одиннадцати. А ты прогуливаешь?

— Первую лекцию. На семинар успею. Правда, я к нему не подготовился. Но ничего, как-нибудь пронесет.

Такой мирный между ними шел разговор, и Боровкову почудилось, что он не в первый раз завтракает на этой кухне, а уж эту женщину, с чуть припухшими синеватыми подглазьями, с милой домашней улыбкой, знает от самого рождения. Он об этом ей сказал:

— Пригрелся я у тебя, Вера. А на улице холод — б-р — того гляди дождь хлынет. Давай устроим себе медовый день. Никуда не пойдем, а только сходим в кино. Потом вернемся и завалимся спать до вечера.

Она протянула руку над столом и ласково потрепала его волосы. Он поцеловал по очереди ее хрупкие пальчики.

И тут позвонил Антон Вениаминович. Вера взяла телефон и ушла с ним в комнату. Боровков подумал немного, потом вышел в коридор и стал под дверью. Слышно ему было хорошо.

— Что ты, Антоша, — говорила Вера тоном оскорбленной невинности. — Весь вечер была дома… Ну конечно… Может быть, ты звонил после девяти, я рано отключила телефон… Что? Антон, как тебе не стыдно? Да это мне просто не нужно, какой ты смешной…

Боровков даже не заметил, как докурил сигарету и начал высасывать фильтр. Ему почудилось, что, несмотря на оскорбленную интонацию, Вера посмеивается. Непонятно только над кем, над бедным художником, которого обманывала, над ним, Боровковым, калифом на час, а может, и над собой, заплутавшей в трех соснах. Боровков узнал, что, оказывается, Вера с художником уговорились сегодня ехать на какую-то выставку, и он прождал ее у метро около получаса. Узнал он также, что Вера прихворнула, полночи не могла глаз сомкнуть от дикой головной боли, естественно, проспала. На какое-то время он перестал вникать в смысл ее объяснений, представил себя со стороны, сидящим на чужой кухне, сожравшим чужую икру, завладевшим чужой женщиной. Потом опять вслушался. Вера ворковала:

— Ты, я надеюсь, не простудился, дружок? Ой, я себе этого не прощу. Прими аспирин, положи под ноги грелку и поспи часок. Я тебе позвоню с работы… Не надо приезжать, я уже выхожу. До вечера, дорогой.

Боровков еле успел ретироваться в кухню. Вера вернулась с аппаратом, улыбаясь лучезарно, как ни в чем не бывало.

— Бесится твой художник, да?

— Будешь еще кофе?

Боровков взял вторую сигарету, она тоже закурила. Сквозь полуопущенные веки смотрела на него испытующе.

— И часто ты наставляешь ему рога?

— Прекрати!

— Да мне-то что. Мое дело сторона. Послушай, а соседи ему не накапают? Меня соседка засекла. Такая здоровенная баба с помойным ведром. Я с ней поздоровался, а она говорит: к Верке, что ли, приперся? До чего нахальные у вас бабки.

— Хочешь поссориться?

— Вовсе нет. Я за тебя беспокоюсь. Хотя зря, наверное. Надо думать, ты каждую мелочь предусмотрела. Яйца курицу не учат, верно?

— Уходи, Сережа! Уходи, иначе плохо будет!

— Послушай, а у тебя подружки нет в конторе? У меня друг, Вика Брегет, симпатичный парень, но очень одинокий. Женщин боится как огня. Ты бы пособила, Вер? По-дружески.

У нее голубоватые тени под глазами набрякли и потемнели.

— Я ведь ничего плохого не сделала, — сказала она тихо. — Зачем же ты опять надо мной изгаляешься? Уходи, Сережа!