Искушение

Боровкову захотелось на воздух, где больше кислорода, чем в этой прокуренной дыре. Опьяневший Николай вдруг стал ему скучен. О чем с ним спорить? Этот человек устал, видимо, от бесплодной беготни, от неудач и теперь сует эту свою личную усталость под нос встречному-поперечному, как некое откровение, тешится ей, точно ребенок затейливой игрушкой. Жалеть его тоже не за что, пока он способен влить в себя четыре кружки пива за двадцать минут.

И опять неведомая сила повлекла его к дому Веры Беляк. Он быстрым шагом пересек площадь, трясся в автобусе, спускался в метро, а в голове сгущался розовый туман. «Завтра семинар, скоро вечер, куда я еду?», — ныло в сознании, но он был не властен над собой. Еще и злосчастная рукопись, пропуск на Олимп, гнездящаяся в портфеле, давила колени бетонной плитой. Подойдя к дому, выискал ее окно — там горел свет. «Наверное, художник уже расположился по-хозяйски», — с горечью отметил Боровков. Еле волоча ноги, добрался до телефонной будки. Сумрачная тяжесть туманила виски. Так муторно ему было, пожалуй, впервые. Что-то сломалось к концу дня. Мысли текли расплывчатые, вялые. Он не знал толком, что делать дальше: звонить Вере, убраться подобру-поздорову домой или сесть на подмороженный асфальт и сидеть, пока не наступит просветление. Он все же набрал ее номер.

— А, это опять ты, — сказала Вера Андреевна сухо.

— Как хорошо, что ты мне рада, — ответил он. — Я ведь звоню из будки напротив твоего дома. Можно, я зайду?

— Зачем?

Боровков поставил портфель с рукописью себе под ноги, сил не было его держать.

— Чудное это чувство — любовь, — заметил задумчиво. — Ничего понять нельзя. Я переоценивал свои умственные способности. В такой простой вещи не могу разобраться. Почему меня так тянет к тебе? Может, ты ведьма, а может, ангел. Но мне это безразлично. Если я долго не вижу тебя, чувствую какой-то ущерб, точно у меня нет ноги или я слепну. Это правда. Еще это похоже на воспаление легких, в самом начале, когда ртуть в градуснике подползает к сорока. Откуда это свалилось на мою голову? Мне ведь это не нужно, у меня другие планы. Разве я мог знать, что любовь подрезает жилы, как кинжал. Ты еще не повесила трубку?

— Не повесила.

— Подожди, я прикурю… У меня сегодня какой-то кошмарный день. На лекции уснул. Ночами-то я не сплю теперь. Потом в редакцию ездил, наслушался такого бреда, боюсь, в ближайшие дни и на лекции не уснешь. Собрался уже домой, и тут бес толкнул под ребро: езжай, говорит, к Вере. Я же сам и дороги сюда не помню. Вера, я зайду на пять минут? Хочу тебе повесть дать почитать. Это моя повесть. Я с ней связывал надежды на наше общее будущее. Думал, деньжат подбросят, накуплю тебе разных подарков, приодену… Вера, у тебя кофе есть?

— Ты правда через пять минут уйдешь?

— Даже раньше. Я и раздеваться не буду. Чашечку кофе выпью в коридоре. Или к лифту вынеси. Иначе я до дома не доберусь. Ноги какие-то ватные. Может, у меня менингит.

Перед ее дверью он помешкал, причесался. Сердце скакало резиновым мячиком.

За дверью его ждал сюрприз. Не успел он поцеловать Вере руку, которую она тут же демонстративно вытерла о халат, как из комнаты выкатились два прелестных создания: девочка лет пяти, с огромным синим бантом на пушистой головке, и мальчик, тоже дошкольного возраста, в джинсовом костюмчике и с пугачом в руке.

— Ты кто? — сурово спросил мальчуган. — Говори пароль или стреляю без предупреждения.

— Я пароль забыл, — признался Боровков. — Но я друг вашего дома.

— Почему ты пришел под покровом ночи?

— Заблудился, устал, вот и заглянул на огонек. Неужели ты не пожалеешь несчастного путника? — Боровков протянул руку, хотел погладить по головке девочку, но та отпрянула и уцепилась за мамин халат, настороженный зверек.

— Вот мои сокровища, Настя и Петя, — сказала Вера Андреевна ледяным тоном. — Все, поздоровались — и марш в кроватки.

— А ты знаешь сказку про пеструю ленту? — спросил Петя.

— Еще бы!

— Тогда приходи, расскажешь нам с Настей.

— Приду.

Он снял пальто, повесил на вешалку, нагнулся и скинул ботинки. Вера стояла за его спиной, как судья. Он в носках потопал на кухню.

— Там есть тапочки.

Ее лицо оказалось совсем близко, темные пятна глаз, бледный прочерк припухлых губ и мягкая линия плеч — больше он ничего не увидел. Строго сказал:

— Нам тапочки ваших художников ни к чему.

Старательно ее обогнул, на кухне сел на табуретку и портфель уместил на колени. Вера пришла через несколько минут, наверное, укладывала детей.

— А где же Антон Вениаминович? Почему его нету? А, понимаю. У него сегодня семейный вечер. Жену ублажает. У него ведь есть жена? Не может быть, чтобы не было. Такой лощеный красавец.

— Ты пришел сюда хамить?

— Нет, что ты. Я по-товарищески спрашиваю.

Одна прядь, легкая, пепельная, упала ей на щеку, она раздраженно ее смахнула. Боровков сжался в уголке, ему больно было на нее смотреть, усталую, злую, но и отвести глаз он не мог. Точно рыдания к горлу подступили.