Искушение

— А лучше — никого не слушай, понял?.. О, сколько их собралось вокруг, тех, которые все в литературе понимают. Волосы дыбом встают! Не дай тебе бог усомниться в их компетенции — ты конченый человек. Откуда они взялись на нашу голову — не знаю. Выросли как грибы под дождем. Куда ни плюнь — всюду они, литературные дамочки, взвинченные, распаленные, глаголящие. Жалко их бывает до слез. Ужас, ужас! Впрочем… — Николай дохлебал пиво. — Впрочем, бывают исключения, бывают, чего греха таить. Прекрасные попадаются, божественные создания в нашем чумном заповеднике. Тонкие, деликатные, чутко понимающие. Редко, но встречаются. Одна такая меня, может, от петли спасла. Э-э, чего теперь вспоминать. — Он с печалью заглянул на дно пустой кружки.

— Еще принести? — готовно спросил Сергей.

— Возьми. А ты почему не пьешь? Пивко свежее. Хотя как знаешь.

— Мне еще к семинару готовиться.

Боровков взял еще две кружки и две порции сосисок, у него осталось ровно десять копеек на дорогу.

Николай разомлел, уперся локтями в стол, поддерживая пикнувшее тело, глаза его, ненадолго заблестевшие, опять потускнели.

— Значит, учишься в техническом институте, коллега? Пустое дело, брось. Все эти технические дисциплины к жизни никакого отношения не имеют.

— Нина Гавриловна тоже советует бросить институт, — усмехнулся Боровков.

— Ты ее не слушай, ты меня слушай. Мне врать поздно. Все технические науки — порождение сатаны. Они дали человеку обманчивое, наркотические чувство комфорта, а взамен отобрали душу. В сущности, именно наука обрекла человечество на новые, доселе неведомые страдания и подвела к краю бездонной пропасти. Мы все в нее заглянули, а если заглянули, то, значит, скоро и сверзимся. Ты попробуй, стань на подоконник и закрой за собой окно. Долго ли простоишь? Нет, недолго. Обязательно сиганешь вниз.

— Вы против прогресса?

— Не ожидал от тебя такого глупого вопроса, — поэт нехотя сжевал кусочек сосиски. — Никакого прогресса нет, мой милый. Это слово выдумали бездельники, называющие себя философами. Человечество, как вид, проходит тот же путь, что и каждый отдельный его член. Сначала пора утробного развития — пещеры, потом детство, суровая пора ученичества — время инквизиции и всяческого религиозного мракобесия, затем долгая пора молодости и зрелости — возрождение, рассвет наук и искусств и, наконец, старческое слабоумие, сдобренное наивными детскими иллюзиями и манией величия. Нам с тобой, коллега, выпало сомнительное счастье жить именно в последнюю пору, мы наблюдаем самый закат цивилизации. Не согласен, конечно?

Все, что вещал Николай, в разных вариациях Боровков и раньше слышал, и в книжках читал, особенно подобными прогнозами любили заниматься англоязычные романисты, но его поразила темная страсть, с которой экс-поэт все это излагал. Неужели в этих кажущихся вздорными пророчествах есть истина и сидящий перед ним захмелевший человек эту истину познал и умом и сердцем, а он, Боровков, ее не чувствует и к ее приближению глух?

— Нина Гавриловна сказала, вы пишете прекрасные стихи?

— Писал, — кивнул Николай. — Писал когда-то. Я свой талант, или его подобие, пропил и продал. Знаешь, Сережа, не жалко. Сейчас не стихи нужны, да и проза не нужна. Вообще литература исчерпала себя как духовная категория. Другое дело, что ее нечем заменить. Вот и взбухают на вековой закваске все новые и новые гомункулы в виде романов, повестей и поэм. И читают-то теперь так, вскользь, не задумываясь над текстом. Балуются сюжетиками. У меня недавно бабушка померла, девяносто четыре года ей было. Вот она до последнего дня мусолила какую-нибудь книжку. Привыкла читать. Страничку одолеет, тут же забудет. Следующую прочтет — забудет. На другой день откроет наугад ту же самую страничку — читает с удовольствием. Точный слепок со всего нынешнего читающего человечества.

— Неужели все так мрачно?

— Человечество духовно выдохлось, мой милый, но ничего мрачного в этом нет. Напротив. Самое страшное позади. Весь двадцатый век — агония цивилизации, дальше — предсмертная эйфория, блаженная прострация. Слезы высохнут, наступит пора улыбок и братания. Но то, что человек сотворил с планетой, увы, непоправимо. Ты почему молчишь?

У Боровкова отчего-то пересохло во рту.

— Зачем вы все это говорите? — спросил. — Вы же сами не верите в то, что говорите.

— Точно, не верю. Есть правда, в которую не нужно верить. Но сама правда от этого не изменится.

Он хитро, пьяненько улыбнулся и подмигнул Боровкову так же, как в кабинете Гриневой.

— Конец света предрекали еще на заре цивилизации. Сам Христос не брезговал пугануть заблудших скорой расплатой.

— Ты читал Библию?

— Почему бы нет?

— Христос не пугал, он знал.