Искушение

— Ты не обижайся, Вера. Я иногда сболтну языком, потом сам жалею. Это от беспомощности. Я ведь раньше никого не любил. Ты бы меня научила, как себя вести.

Что-то в его тоне ее озадачило.

— Сережа, ты не находишь, что слишком далеко зашел? Я тоже не хочу тебя обидеть, но я же просила оставить меня в покое. Я не могу дать тебе того, чего ты хочешь. Это же нелепо, пойми. Мне тридцать лет. Наконец, у меня двое детей.

— Просишь оставить тебя в покое? Это ты оставь меня в покое. Ты преследуешь меня, как привидение. Глаза закрою, ты тут как тут. Зачем ты мучаешь меня? Я днями чуть не умер. Так вступило в сердце, думал — финиш. А раньше я и не знал, что у меня есть сердце. Ты все планы мои поломала. Я мечтал сделать такое — через пять лет весь мир повторял бы мое имя. Я не хвастаюсь, я знаю. А теперь кто я — пушинка на ветру. В зеркало стыдно смотреть… Детей твоих я усыновлю. Если тебе деньги нужны, заработаю. У нас будет больше денег, чем у твоего художника.

Вера Андреевна отвернулась к плите, поставила кастрюльку на огонь. Боровков видел ее спину ослепшим слезящимся взглядом. Он еще не выговорился.

— Можешь сколько угодно меня гнать. В дверь выгонишь, в окно влезу. Ты от меня не отделаешься, лучше смирись. Говоришь, тридцать лет. Пусть. Хоть пятьдесят. А почему ты ни разу не сказала, что я тебе противен? Ведь не сказала? Все остальное ерунда. Ты женщина и боишься общественного мнения. Но ты полюбишь меня, и тебе будет плевать на общественное мнение. Годы — ерунда. Один проживет до девяноста лет, и все розовощекий мальчонка. А Лермонтов написал «Маскарад», когда ему не было двадцати. Скажи правду, я противен тебе?

— Не противен, Сережа, — сказала она, не оборачиваясь. — Но я не хочу лишней боли.

— Ты не хочешь?! — Боровков все повышал голос, почти кричал. — Ты не хочешь вырваться из привычного мирка, где ты как рыба в воде. Ну как же — дети, семья, известный художник в любовниках. Это все понятно и приятно. Все как у людей. А тут нахальный мальчишка. Что мне с ним делать, на какую полочку пристроить? Вот чего ты боишься — неизвестности. Никакой лишней боли не будет, Вера. Ты мне только разок поверь, один разок.

Она обернулась с дымящейся кастрюлькой в руке. Лицо ее чудно смеялось, точно умытое розовым паром.

— Что ты предлагаешь, слишком взрослый юноша?

— Ты разве не поняла? Попробуй меня на зубок. Не понравится, скажешь: пошел вон — я уйду, честное слово! Хоть умру, но уйду.

— Пей кофе, — оказала Вера Андреевна и робко ему улыбнулась.

Такой ночи у него больше не будет в жизни. Такой бесконечно длящейся ночи, когда он много раз просыпался и снова засыпал, когда ему казалось, что он только что умер и воскресает, обновленный, такой ночи у него никогда больше не будет. Зато была.

Он в очередной раз проснулся, и рядом мерцало ее прохладное тело, ее глаза распахнулись навстречу двумя светлячками. Он уже много наговорил ей, может быть, и ненужных слов.

— Странно, ты не спишь? Ты всю ночь не спишь? — спросил он, нашарил на тумбочке сигареты, зажег спичку. Она натянула простыню до подбородка. Оказала с воркующим смешком:

— А ты во сне храпел и бредил. Я все слушала, не могла понять, чего ты бормочешь.

— Я не выдал государственную тайну?

— Нет, не выдал. Дай мне разок затянуться.

— Пусть никогда не наступит утро.

— Глупый, тебе хорошо со мной, хорошо, скажи?

— Это не то слово. Я уже никогда не буду таким, как вчера. Не знаю, хорошо это или плохо. Вот смотри: мне вернули повесть, я думал с ума сойду со злости. Какая-то вздорная баба прочитала нотацию. Пьяный поэт учил уму-разуму, и всему я придавал значение. А все это просто смешно — какие пустяки, право. Прекрасно, как мы лежим с тобой сейчас и разговариваем. Это важнее всего. Все остальное — ерунда… Гений я или возомнивший о себе щенок — какая разница. Я был болен тщеславием, а сегодня излечился. Пропади все пропадом. Пролежать бы всю жизнь рядышком с тобой.

— Ты родителей предупредил, что не придешь?

— У меня одна мама, отец умер давно. От ран умер. Я его не помню. Да, маму я не предупредил. Я первый раз так. Наверное, она не спит. Я сейчас встану и поеду к ней.

С этими словами он снова впал в забытье. Когда очнулся, через плотные шторы сквозил синеватый рассвет. Вера, опершись на локоть, глядела на него озабоченно.

— Что такое? — удивился Боровков. — День, что ли, начинается?

— Сережа, пора поднимать детей. Мне бы не хотелось, чтобы они застали тебя в постели.

— Да что они понимают?

Вера капризно свела брови.

— Представь себе — понимают.

Тут-то он окончательно уяснил, что ночь миновала.

— Ну да, — сказал скучая. — У тебя, конечно, был не один случай проверить — понимают или нет.

— Не будь занудой, Сережа!

— Хорошо, я залезу с головой под одеяло, а ты их уведи на кухню. Встать я не могу. У меня левая нога отнялась.

— Сережа!

— А художника ты тоже выгоняешь на мороз спозаранку?