Искушение

       Прошло минут десять-пятнадцать. Ковалев открыл глаза и осмотрелся. Облако закрыло солнце, и освещение в подвале почти исчезло. Помещение наполнилось чем-то необъяснимо жутким. Он вспомнил про золотые слитки, попытался привстать. Очень болела спина, но нарастающее беспокойство довольно быстро отодвинуло ноющую рану на задний план. Страх перед чем-то, накатившийся внезапно, стал распирать все пространство подвала. Дикий ужас был сильнее боли, он как будто толкал в затылок и пронизывал тело миллиардами огненных игл. Матрос напряг все мышцы, но не смог даже пошевелиться, пока не услышал позади себя звук, напоминающий дыхание астматика. Машинально нащупав автомат, Вадим практически в одно касание взлетел по лестнице, пробежал по прогибающемуся полу и выскочил во двор. Не останавливаясь ни на секунду, он понесся прямо по полю но, преодолев метров двадцать – запнулся о кочку и упал. Быстро поднявшись, сделал еще несколько шагов и услышал пронзительный голос со стороны дома…

       Не изменив направления движения, Вадим согнулся, вытянул перед собой руки с автоматом, перевернулся вперед через голову и, коснувшись спиной земли, сделал несколько оборотов вокруг своей оси в сторону. Исполнение комплекса заученных движений подарило некоторое подобие уверенности. Оказавшись, таким образом, на животе, он уткнулся взглядом в дом и побледнел. Постепенно до сознания дошел тембр услышанного ранее голоса, дополнив тем самым визуальное ощущение: во дворе дома стоял ребенок, скорее всего – девочка. Рана в спине зажгла, Вадим снова потерял сознание.

       IV

       Она провожала его на службу в числе прочих приглашенных. Вадим смотрел на нее даже тогда, когда напутственные слова произносил отец. Вся, так называемая, отвальная в честь его призыва прошла с ним и… без него. Вспоминая последний день своей гражданской жизни, Вадим видел только ее – Ольгу.

       Черные, как смоль, волосы, стекали на ее плечи длинными завитками. Большие карие глаза всегда смотрели куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Тихая, спокойная, с узкой талией и высокой грудью, Ольга не просто нравилась ему – она почти пугала его своим совершенством. Как-то раз он провел с ней целую ночь, ни разу даже не дотронувшись до девушки. Он вообще никогда не говорил ей о своих чувствах, опасался сделать что-то не так. А поцеловал только один раз, за два часа до отъезда в военкомат. В румяную от получасовой прогулки, щеку. Поцеловав, отпрянул и тихо спросил:

– А ты будешь меня ждать?

– Я?

– Ну да, Оля. Я вернусь, и все у нас будет лучше всех. Обещаю, что все ради этого сделаю. Будешь ждать? Только честно.

       Ковалев ловил каждое Ольгино движение, слышал каждый удар сердца. Несмотря на густой снегопад и пронизывающий холод, он чувствовал её – от кончиков красивых черных сапожек до кисточки норковой шапки того же цвета. Хотя «чувствовал» – не то слово: сейчас он почти был ею. Большая снежинка задела её длинные ресницы – и он моргнул вместе с Ольгой, порыв ветра поднял низ её пальто – и Вадим поежился от неожиданного прохладного дуновения. Единственным, чего он не понимал и что не чувствовал – была душа девушки, а потому прозвучавший ответ стал откровением в ощущениях призывника:

– Не знаю. Наверное, буду. Ладно, Вадька, пока.

– Да ты что, Оленька? Почему «наверное», если я тебя… Я люблю тебя, Оля.

– Пока, Вадик. Зачем же ты говоришь такое? Вот сказал – так сказал… мы же не до такой степени с тобой…. Там видно будет.

– Что… видно будет? Я сейчас, Оля, не шучу. Между прочим – не в санаторий уезжаю. Ты знаешь, всякое может случиться. Я просто хочу, чтобы ты знала о моем к тебе отношении… Ты за меня пойдешь?

– Перестань, Вадик. Глупости какие…

       И все. Примерно через год Ольга вышла замуж за его одноклассника. Она так никогда и не узнала любви человека, лежащего теперь без сознания на поляне далекого украинского леса. Как-то раз, стоя в наряде, он прочел в дембельском альбоме одного из старослужащих стихотворение, возбудившее в душе чувство непреодолимой тоски по Ольге. Возбудившее – и тут же охладившее к ней навсегда:

«Ладно, солдат – ничего, что война,

Главное – жив. Сочтешься.

Плюнь на неё – ну, не знала жена,

Что не убьют, вернешься.

Слезы для старых, а ты молодой:

Всё еще будет, будет.

Ты в лазарете, а значит – живой.

Кто же за жизнь осудит?

И не смотри, что глаза отвожу,

Сам поначалу злился:

Что твоей маме потом расскажу –

Сын недозастрелился?…

Врач что-то врет, о здоровье твердит –

Ты этот бред не слушай:

Ранен без боя – почти что убит,

Если стрелялся в душу…»

       Представив себя лежащим на больничной койке после самострела, Вадим дал себе слово не написать Ольге больше не единого письма. «Да и хрен с ней» – много раз повторял потом про себя Ковалев…

– Что случилось, Ковалев? Кто стрелял?