Искушение богини

Прежде чем отправиться в обратный путь, они, как многие страждущие до них, постояли в святилище Имхотепа, глядя в выразительное, умное лицо человека, которому весь Египет поклонялся как богу врачевания. Хатшепсут думала о руинах вокруг и о том, сколько ума и сил было затрачено на то, чтобы воздвигнуть эти могилы. Великим правителем был Джосер, но что бы он смог без своего архитектора?..

И снова ее мысли улетели к Сенмуту, и она задала себе вопрос: что он, интересно, сейчас делает? Развлекается с Та-кха'ет, наверное, или корпит над своими чертежами, дожидаясь ее одобрения.

Наконец они вышли из святилища и легли в носилки, опустошенные увиденным. Пока матросы выводили корабль на просторы реки, они уснули, измученные, а глыба, которая была Саккарой, медленно опустилась за горизонт.

У Гизы, к северу от Мемфиса, они снова погрузились в носилки, и их понесли в глубь страны, через тощие поля и рощи вечнозеленых пальм к тому, что Тутмос назвал конечным доказательством божественного происхождения ее предков.

Толчки носилок уже больше не пугали ее, теперь она с нетерпением ждала, что же откроется ей вдали, ибо знала, что виденное ею до сих пор, а также то, что ей предстоит увидеть, важнее, чем все остальное в ее жизни. Она собиралась построить себе памятник, превосходящий все остальные, а пирамиды и храмы, которые она видела, еще разжигали и без того снедавшую ее жажду славы. Ее отец строил, и его отец до него, даже у ленивого Тутмоса загорались глаза, стоило ему завести речь о своем текущем проекте, и только она ничего не сделала до сих пор, лелея свое видение, свою честолюбивую мечту. Трясясь в носилках, она вспомнила свою долину, и ей снова почудилось присутствие судьбы, немой зов необработанных утесов. «Не зря же бог, мой отец, послал меня править этой землей», – вдруг подумала она, испытывая неистовое желание защищать. Все, виденное в пути, сделало ее любовь еще сильнее – любовь к земле и ее народу, веселому, жизнелюбивому народу Египта.

– Сядь и смотри, – окликнул ее Тутмос. – Перед тобой тройной венец Египта.

И вдруг они заполнили весь горизонт, три гигантские тени, такие белые, что у нее глаза заломило от их вида. Задолго до того, как носилки опустились на землю и она с колотящимся сердцем вышла из них, пирамиды безраздельно завладели не только ее взором, но и мыслями. Когда же наконец она сделала к ним первый шаг, то споткнулась и упала бы, если бы не проворство слуги, который поддержал ее за руку, – настолько она была зачарована. Прижавшись к разогретому на солнце песчанику, она выгнула шею и только потрясла головой, глядя на Тутмоса, не в силах вымолвить ни слова. Придя в себя, она двинулась вдоль каменной стены, не отрывая руки от камня и все время глядя вверх: ей хотелось обойти все три пирамиды кругом, но, обогнув первую, Хатшепсут оставила эту затею и вернулась к Тутмосу, изумленная.

– Не может быть, чтобы это построили люди! – сказала она. – Нет, это сами боги пришли сюда и воздвигли их ради вящей своей славы!

Ее восхищала их безупречная симметрия и то, как круто взбегала каждая сторона к вершине. Увиденные снизу, со дна плоского песчаного плато, они казались простыми и чистыми, острыми, как зубы Сета, самодостаточными и уверенными в собственном превосходстве.

– Нет, это творения человеческих рук, – ответил ей Тутмос. – Половину хенти многие тысячи рабов трудились здесь над усыпальницами для царей. В них покоятся Хуфу, Хафра и Менкаур. Пирамиды – достойное укрытие для их священных тел. Пойдем посмотрим еще на одно чудо.

И он повел ее на юг, на другую сторону пирамид, где она оказалась меж двух гигантских лап каменного льва.

– Это изображение царя Хафры, – пояснил Тутмос. – Он сторожит вход в свою усыпальницу. На его груди высечено могущественное заклинание. Он сам приказал вырезать свое изображение в утесе, который стоял тут от века, и теперь бдительно следит, готовый обрушить всю свою царственную львиную мощь на недостойного.

«А я достойна?» – затаив дыхание, подумала Хатшепсут, оробевшая и пригвожденная к месту величием гигантского тела и суровым выражением каменного лица, равного которому ей не доводилось видеть никогда. Долго еще не сходила она с места, а тень отшлифованных временем лап все росла, подползая по песку к молчаливым гробницам.

Она провела в Гизе весь день и большую часть вечера, карабкаясь по развалинам могил придворных, гуляя по широким аллеям, унимая взволнованную дрожь нервов, которые словно стремились вырваться из ее смуглого тела. Ее глаза оставались прикованными к трем гигантским могилам и их припавшему к земле стражу.