Искушение и разгром

Каменная клетка была размером три на четыре метра и из обстановки включала деревянный топчан, ржавое ведро и люминесцентную лампочку под потолком. Отсутствие окон, потолок на высоте три метра, голые бетонные стены и цементный пол. Дверь была тяжелой и стальной, как в бункере. Утомленный бесконечным хождением из угла в угол, Сергей сел на топчан. Ощущение времени было потеряно, возможность что-либо сделать отсутствовала, какой-либо смысл происходящего был потерян тоже. Сцепив руки за головой и откинувшись на топчан, Сергей криво усмехнулся. Единственным событием за последние несколько часов и венцом всего происшедшего за последние сутки была прошедшая несколько часов назад процедура допроса. Мизансцены были классическими. На вопрос следователя, как он оказался в лесу, он ответил, что, будучи членом военно-патриотического кружка, отправился в лес искать гильзы; на вопрос, с какой целью осуществил вскрытие корпуса ракеты и где взял оборудование и инструменты, ответил, что сумку с оборудованием нашел в Минске на вокзале, из любопытства разобравшись в его устройстве, взял с собой на случай вскрытия какого-нибудь металлизированного блиндажа; на ракету наткнулся случайно и, приняв ее за учебный макет, оставшийся после маневров, решил на ней опробовать оборудование с целью дальнейшего использования в военно-патриотической следопытской деятельности.

Ответы по глупости били все рекорды, но выбора не было. В принципе, он мог бы ответить, что к вскрытию ракеты не имеет никакого отношения и нашел ее уже вскрытой на поляне рядом с брошенными инструментами, он мог бы даже сказать, что спугнул истинного владельца инструментов, и на просьбу указать приметы сказать, что это был высокий блондин в съехавшем набок рыжем парике, в малиновом пиджаке в крапинку и на деревянной ноге, но в этом случае, чтобы уличить его, следствию пришлось бы привлекать ее, устраивать им очную ставку, а учитывая то, что, желая выгородить его, она могла начать путаться в показаниях и тем невольно взять часть вины на себя и навлечь на себя гнев следствия, такой вариант должен был быть исключен с самого начала. Все его показания были выбраны с таким расчетом, чтобы потребности в ее показаниях не возникало, – эту тактику он продумал еще когда в закрытом, без окон фургоне его везли к месту заключения. Следователь с лишенным всякого выражения лицом выслушал его показания, дал ему подписать протокол и отправил в камеру, на этом всякое его общение с внешним миром закончилось.

Минуты тянулись. Словно подброшенный какой-то силой с лежака, вскочив, он зашагал по камере снова. Ощущение, что произошло нечто такое, что превращало в труху всю его дальнейшую жизнь, было неотступным и омерзительно ясным. Никакой надежды на поддержку не было, при всем обилии вариантов дальнейшего развития событий все они вели к одному – его ждала тюрьма, а возможно, и смерть. Особо драматизировать, впрочем, похоже, не стоило, скорее всего, его ждало что-то куда более рутинное и скучное. Не допуская даже мысли о помощи, которую он мог бы получить от кого-либо из своих московских знакомых, а тем более организаций, он понимал, что его ждет судебный процесс, в котором участие его страны могло быть лишь формальным, осуждение и тюремное заключение на несколько лет. Обстоятельства происшедшего и бюрократическая логика процесса никаких других вариантов не допускали. Вышагивая взад-вперед по камере, вместе с движением мысли инстинктивно вскидывая взгляд в поисках какой-нибудь отдаленной точки, куда можно было кинуться одновременно и мыслью, и глазами, но натыкаясь на стены, он воспроизводил в памяти события сегодняшнего дня. Воспоминания обступали его, он вызывал их не для того, чтобы понять свои ошибки или что-то анализировать, анализировать было нечего, а просто как то единственное, что у него осталось. У него больше не было ее, это чувство было труднее всего переносимо, убегая от него, он пытался думать о самом невообразимом, о том, что будет через несколько лет, когда он выйдет из тюрьмы. Как о чем-то само собой разумеющемся думая о том, что он должен будет разыскать ее и сделать все, чтобы быть с ней снова, он понимал, какие завалы препятствий и трудновообразимых случайностей он должен будет преодолеть, сколько трудноисправимых или совсем непоправимых событий может за это время случиться.