Искушение и разгром

Машинально выпив, поставив стопку на стол, чувствуя какой-то непонятный интерес к ней, он открыто подался к ней:

– А вы художница?

– Да, художник-график по диплому.

– А сейчас почему не рисуете?

С рассеянной улыбкой, словно старший младшему объясняя то, что вряд ли будет понято, она пожала плечами.

– Видите ли, это хорошо в определенном возрасте, когда это все само по себе происходит, а когда что-то изменилось, когда все это проходит, то это уже не может быть профессией, лучше даже не пробовать. – С какой-то загадочной улыбкой она изучающе взглянула на него: – Любите живопись?

– Да. Вообще, я люблю музыку, визуальные искусства не очень, кино, например, не люблю, а живопись люблю.

Предвидяще улыбаясь, она бросила взгляд на него:

– Наверно, реалистическую?

– Не очень. Я люблю классицизм. Давида, Караваджо.

– Караваджо не классицизм.

– Ну, он предтеча.

С улыбкой, словно что-то вспоминая, она кивнула:

– Ну да. Они все у него учились.

С доверием, ищуще он подвинулся к ней:

– Мне нравится живопись фэнтези, особенно готическая. Знаете, есть такой Луис Ройо. Сейчас его несколько альбомов издано.

На секунду опустив глаза, она улыбнулась:

– Знаю. Но это не живопись. Скорее – прикладное искусство.

Признающе он взглянул на нее:

– На меня это очень действует.

– Просто есть художники, а есть рисовальщики. У нас почему-то много художников, но мало хороших рисовальщиков. А в Европе наоборот. Луис Ройо – рисовальщик.

– А кто художники – Кандинский с Малевичем?

– Кандинский с Малевичем не художники.

– А кто?

– Дизайнеры. Просто в их времена непрестижно было быть дизайнерами, вот они и ударились со своими амбициями в станковую живопись. – Прищурившись, она почти мечтательно улыбнулась: – Из Кандинского отличный художник по тканям бы получился.

– А из Малевича?

– По обоям. У него картина такая есть – «Красная кавалерия», прямо просится на обои, куда-нибудь в детскую комнату.

С лучистой улыбкой слушавшая их, Наташа порывисто повернулась к девушке:

– А покажи ему свои картины.

Не глядя на нее, девушка, улыбаясь, помотала головой:

– Не надо.

Бездумно он повернулся к ней:

– А вы Наташу когда-нибудь рисовали?

Полузакрыв глаза, словно гася пламя, девушка, улыбаясь, посмотрела в сторону:

– Я пробовала. Но мне не дали. Как-то этюд по обнаженке надо было сдавать в училище, я хотела Наташку голую в кресле нарисовать, как раз свет падал как надо, и тело – ни у кого, кроме Наташки, нет такого тела, но помешали эти две оторвы, Михеева с Глинской, Наташкины подруги. Ввалились ко мне с водкой и с тортом, увидели голую Наташку и возбудились настолько, что о живописи забыть можно было начисто. Вместо сеанса вышел какой-то кондитерский дебош с лесбийскими мотивами.

Сияя глазами, Наташа повернулась к нему:

– Они меня тортом голую до пояса обмазали, а потом втроем начали слизывать.

Быстро взглянув на нее, девушка с улыбкой покачала головой:

– Не надо, а то твой мужчина бог знает что о тебе подумает.

Торопясь возразить, он подался к ней:

– Я о Наташе хорошо думаю.

– И правильно.

Прикрыв глаза и улыбаясь, она убежденно покачала головой:

– О Наташе нельзя плохо думать, она ни на кого не похожа, других таких просто нет.

Сияюще слушая, Наташа кивнула ему на пустые стопки; поспешно потянувшись за бутылкой, он разлил водку. С лениво-изнеженным усилием отделившись от спинки кресла, девушка взяла стопку, чокнувшись, они выпили. С улыбкой откинувшись к спинке кресла, девушка закинула ногу на ногу, полы халата ее разошлись, открывая ноги, машинально он проследил за бежавшей вверх линией соединения бедер; заметив это, легким движением, словно делая что-то необязательное, она одернула полу халата, в беглом взгляде, брошенном на него, было выражение не смущения, а открытости, какого-то всепонимающего ожидания или любопытства; склонив голову, лучисто-весело Наташа смотрела на него с другой стороны, колени ее, отсвечивая под электрическим светом, белели вровень со столиком. Колени девушки, вновь поставившей ноги рядом, так же белели, открытые вновь разъехавшимся халатом, обе они улыбались; пьяняще приподнятый близостью их тел, светом коленей, зависнув в летящем ощущении открытости и покоя, секунду он словно плыл куда-то между ними. Вдруг ощутив толчок, высвобождающий его чувства, в каком-то неясном ему самому возбуждении, машинально не выпуская из пальцев стакан, он подался к девушке:

– Я хочу, чтоб у Наташки все было хорошо. Я хочу, чтобы у нее было все, чего бы она только ни захотела. Чтоб у нее было много платьев, украшений, чтоб у нее были новые туфли, красивые, много, чтоб их не нужно было разнашивать, я все для нее сделаю.

Невнимательно слушая его, с рассеянно-всевидящей улыбкой глядя мимо него, девушка убежденно покачала головой:

– Наташу надо одеть. Я не могу смотреть, в чем она ходит. Вы можете ходить, в чем вам хочется, я понимаю, вам все равно, вы выше этого, я это понимаю, я иногда сама такая бываю, но Наташку вы должны обеспечить.

С веселыми глазами слушая, Наташа качнула головой:

– Мне еще найти надо.