Искушение Ярославны

Анна кивнула на каменную башню с воротами высотой в четыре человеческих роста. Оббитые толстыми листами меди, отделанные бронзой, они сверкали так ослепительно, что казались целиком отлитыми из чистого золота. Всякий раз, когда под ними стучали конские копыта, колеса повозок или просто звучали голоса путников, тенистые своды отзывались гулким эхом. Красная башня над воротами была столь высока, что каждому, кто хотел поглазеть на венчающий ее золоченый купол, приходилось задирать голову. У кого при этом шапка падала, а у кого нижняя челюсть отвисала, порождая шутки окружающих: мол, закрой рот, дядя, не то ворона залетит. Ворон этих, кстати, сидело вокруг превеликое множество – и на могучих стенах из бревен в три обхвата, и на крутых земляных валах по обе стороны от ворот. Кое-где земля просела, обнажая остовы деревянных клетей, в которых сюда сносилась, а кое-где успела зарасти травой и бурьяном по пояс. Дабы склоны сохраняли свою неприступность, сухостой время от времени сжигали, и тогда в городе поднималась паника, потому что, завидев дым над воротами, люди думали, что враг к стенам подступил.

Золотой крест на куполе был виден отовсюду, кого побуждая накладывать на себя крестное знамение, а кого – плеваться украдкой и бурчать под нос бессильные проклятия. Поздно было негодовать и злобствовать. Христос пришел сюда на многие века, укоренившись на киевской земле еще прочнее, чем у себя на родине.

Опомнившись, Елизавета быстро перекрестила лоб. Иконы с темными, будто обожженными, ликами святых, а всех пуще – сам чужеземный бог, внушали ей тайный трепет. Сколько ни поучали сестер чернецы, сколько ни читали им свои мудреные книги, а все равно новая вера ничего, кроме страха, не внушала. Бывая в возведенном отцом Софиевском храме, Елизавета старалась не смотреть на росписи с изображениями адского пекла. Черномазые черти, пытающие грешников каленым железом, поджаривающие их на сковородках и варящие в кипящих котлах, являлись потом во снах. Было даже страшно подумать о том, чтобы прогневать Христа и быть обреченной за то на муки вечные. Приходилось и креститься, и поститься, и лучины под образами жечь, но в глубине души Елизавете были куда милее прежние боги, о которых так душевно рассказывали и пели няньки с мамками.

– Хочешь или нет? – поторопила Анна сестру с ответом.

– А? Что?

Елизавета вздрогнула и завертела головой, не вполне понимая, где и почему она находится.

– Опять спишь на ходу, – упрекнула ее Анна. – Чудная ты у нас. Мечтательница.

Тон у нее был, как у взрослой. Задетая этим, Елизавета сдвинула черненые брови.

– Ну? Что у тебя за тайна? Зачем на башню зовешь? Разве не знаешь, что туда никого, кроме звонарей и дозорных, не пускают?

– Я потайной ход знаю, – шепнула Анна. – Пойдем-ка.

– Для чего этот ход сделали? И кто? Может, лазутчики какие?

– Не выдумывай, Лизавета. Я думаю, зодчие о ходе этом забыли совсем. А я нашла, я глазастая.

– Хвастай больше, Анютка!

– Я не хвастаю, я правду говорю, – отрезала Анна.

Показывая дорогу, она завела сестру за пристройку привратников, продралась первой сквозь бурьян и кусты шиповника и остановилась перед черным квадратным лазом в кирпичной кладке.

– Сюда разве что собака протиснется, – с сомнением проговорила Елизавета.

– Я уже лазила, – успокоила ее Анна. – Дальше шире будет.

– А ежели там лихие люди скрываются?

Елизавета попятилась.

– Не бойся. Я первая пойду. Глянь-ка, что у меня есть!

Пошарив в траве, Анна с гордостью показала короткий византийский меч с рукоятью в виде дракона.

– А это откуда?

– Привратник браги упился, присел в лопухах, да и забылся. Я подкралась и клинок утянула.

– Ему влетит, чай.

– И пусть, – топнула ногой Анна. – Его охранять Киев поставили, а не в кустах дрыхнуть. Теперь же сто раз подумает, прежде чем пьянствовать.

– А если бы он проснулся? – ужаснулась Елизавета. – Пьяный ведь был, не соображал, что делает. Прибить мог.

– Не-а. Меня попробуй догони!

– Вот что, Анна. Или поклянись, что больше не выйдешь из детинца одна, или я все батюшке расскажу!

По завершении фразы Елизавета погрозила пальцем, в точности переняв жест строгих матерей, отчитывающих неразумных чад.

Анне это не понравилось.

– Попробуй только! – с угрозой произнесла. – Я тогда с тобой до конца жизни не замирюсь! Вот увидишь! Словечком не обмолвлюсь до конца дней моих.

В сбившемся платке, с покрасневшими щеками и мечом в руке она смотрелась одновременно смешно и трогательно. Не удержавшись от улыбки, Елизавета обняла младшую сестренку за острые плечики и примирительно произнесла:

– Успокойся, Анюта. Это я просто так сказала, чтобы тебя вразумить. Не пойду жаловаться к батюшке. Но ты все равно пообещай, что больше одна из детинца не будешь убегать.

– А мы вместе! – Анна обхватила Елизавету за талию, прижавшись к ней всем своим худеньким телом. – Всегда вдвоем станем гулять, как раньше, правда?

Ответом была улыбка, полная нескрываемой печали:

– Недолго нам вместе гулять, сестричка. По первому снегу повезут меня на север, и стану я там женою конунга.

– Конунг? Кто таков?