Искушение винодела

На Пасху одна вдова шепнула другой, завидев Селесту Жодо в сопровождении младших детей и их няни: мол, это редкий случай, когда женщины Жодо и Лодель переступают порог церкви.

— И посмотрите, — указала старуха скрюченным пальцем на Веронику, — как похожа эта девочка на своего почившего дядюшку.

Тут же обе женщины посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами, нечаянно найдя объяснение самоубийству Леона. Вскорости в Алузе нашлось о чем еще пошептаться за спиной Собрана: «О, и берегитесь, не дай боже вам сказать об этом нашей сумасшедшей, или Софи Лодель, или графу и дорогой маленькой жене, или старшему сыну Жодо — он огонь, не человек!..»

Прослышал о том и Жюль Лизе, заключенный в сумасшедший дом. Он заплакал у себя в камере, потому как Леон Жодо любил Алину, и только Алину, единственную, чью невинную голову он не размозжил камнем, не разбил ей череп. Не разбивал… он, Жюль, не разбивал…

1841 GRUME [42]

Ирис де Вальде, маленькая графиня, подросла, и сейчас ее портрет писал знаменитый парижский художник. Девочка в пене кружев, пухленькая, сидела на коленях своей девятнадцатилетней матери.

Сын Батиста и Анны почти все время болел. Весил он прилично, но кожа его была темна и волосата. Мальчик постоянно страдал от жажды, воду в себе не держал. Умер он в возрасте восемнадцати месяцев, так и не выучив иных слов, кроме «вода» и «соль» — того, в чем нуждался больше всего.

Священник отвел Собрана от могилы.

— Мсье Жодо, — сказал он и, чуть помявшись, обратился к виноделу иначе: — Сын мой.

— Кристоф Лизе заметил, что за последние тридцать лет Жодо хоронят всего лишь пятого своего родственника, — сказал Собран. — Он ведет учет, вычисляет, как это нам так везет, — Потом, чтобы добавить в разговор ноту учтивости, перечислил имена: — Мать, отец, Николетта, Леон, маленький Поль.

— Упокой Господь их души. Теперь вы вернетесь в лоно церкви?

— То есть, — винодел навис над святым отцом и улыбнулся, — вы хотите знать, прощаю ли я вас за то, что вы запретили хоронить моего брата на кладбище при церкви?

Священник нахмурился и сердито посмотрел на Собрана — тот только что похоронил внука, но по-прежнему сохраняет силу, гордость, которые сейчас совершенно не к месту. Святой отец прикусил губу, сильно выпятив подбородок.

— Церковь — не место для меня, — сказал Собран.

— Превозносите свои грехи над милостью Божьей? Нет такого греха, который бы наш Бог не простил.

— Я не знаю, как там Бог определяет, за что прощать меня, а за что — нет, — сказал винодел, озадачив священника, — и потому не стану выбирать его, посещая церковь.

Священник перекрестился.

— Простите, отче, но раскаяние и молитва мне больше не помогают. Однако постарайтесь утешить моих сына и невестку. Об этом я могу просить? Поможете — верну моих близких в церковь. Это не сделка, я не торгуюсь с вами…

— Думаете, ваши сыновья отправятся туда, куда не станете ходить вы сами?

Собрана эти слова удивили.

— Мои сыновья, — ответил он, — сделают, как я им скажу.

В письме говорилось:

Не стану писать, где я был. Хотел бы, но сам того не ведаю. Заговорившим со мной людям я отвечал на их родных языках, не задумываясь, как он зовется. Порой приходилось что-то выдумывать, например имена. Иногда получалось с трудом, и я притворялся тобой.

Ноги у меня уплотнились, стали сильнее. Я обманывал всех и себя, будто у меня за спиной нет другой жизни. Да, заносчиво и высокомерно с моей стороны, но это лучше, чем сидеть на месте. Потом, правда, я признал прошлую жизнь.

Жаль, по земле больше не ходят прокаженные, не звенят в свои колокольчики, не стучат в колотушки, дабы люди, заслышав их, покидали скорее дорогу. Я бы мог притвориться прокаженным. Пришлось прикинуться нищенствующим монахом, и люди стали давать мне еду и деньги, в которых я совсем не нуждался. Легче было общаться с богатыми господами и дамами — с ними можно поговорить, соглашаясь на все, что следует за разговором.

На то, чего они захотят. Я привык к теплу и стал соблюдать чистоплотность.