Искусственный интеллект и будущее человечества

Так получилось, что вскоре после встреч с трансгуманистами я оказался на больничной каталке и глядел в большой экран компьютера, на котором отображались мои внутренности. В частности, я смотрел на складки своей толстой кишки, и мне было в некотором смысле приятно отметить ее чистоту. Двадцать четыре часа, которые я голодал, и варварская порция предписанных мне слабительных эффективно подготовили мое тело к «премьере». Я подмечал эти вещи с холодным отчуждением, а не с ужасом благодаря чрезвычайно мощному синтетическому опиату.

– Повернитесь, пожалуйста, на бок. К экрану, да. И подтяните колени к груди. Вот так.

Мне сказали, что эта доза заставит меня спать на протяжении всей колоноскопии, однако дело обстояло иначе. Я чувствовал, что смогу заснуть, если захочу – если просто закрою глаза и позволю себе это сделать – но я не был расстроен своим бодрствованием. Я смотрел на свои внутренности на экране, и впервые за несколько недель – с тех пор, как увидел кровь в унитазе; с тех пор, как врач сказал, что мне нужна колоноскопия; с тех пор, как столкнулся с вероятностью рака кишечника, – я ощутил возможную близость Конца.

Это было темное время: время пробуждения и мыслей о смерти. Время, когда я в смертельном беспокойстве смотрел на кровь на белой керамике. Время, когда я выключал радио в автомобиле на рекламе страхования жизни. Время, когда мы с женой улыбались все менее снисходительно на настойчивые вопросы нашего сына о смерти.

У меня не развился повышенный интерес к крионической заморозке, полной эмуляции мозга или радикальному продлению жизни; у меня не было особого желания становиться машиной. Но в то же время я отнюдь не был непоколебим перед лицом собственной животной смертности. Я постоянно боялся. Я боялся так, будто от этого зависела моя жизнь. К своей собственной смертности я относился гораздо менее оптимистично, чем к «Автобусу Бессмертия». Рон был прав, конечно: я был повинен в смертности.

Но на каталке все это было абстракцией. Я был физическим телом, отображаемым на экране. А также я был вовсе не телом, а сознанием или ощущением сознания. На экране появился металлический инструмент с крючком – маленькая мерзкая штука внутри меня. Легкое движение, повреждение плоти. Немного крови, выведение устройства. Это, как я понял, и была биопсия.

Словосочетание «машина из плоти» пришло ко мне из ниоткуда, как бы для проверки. Не то чтобы я долго размышлял над ним, прежде чем забыть о нем.

С отрешенностью я размышлял. Впервые я так четко осознал, что то, что я делал, едва ли можно было назвать даже мыслью. Я окончательно и буквально был в заднице. Я решил принять снотворное, потому что боялся дискомфорта после проникновения, но был рад, что смог проснуться и стать свидетелем своего слияния с технологиями, исчезновения границ. Как это ни парадоксально, я чувствовал собственную неприкосновенность, как будто ничто не могло меня задеть. Я чувствовал, что наконец-то понял, что означает быть постчеловеком. Оглядываясь назад, становится очевидно, что мои ощущения были вызваны лекарствами, но тогда казалось, что технологиями.

Несколько минут или несколько часов спустя, сказать было невозможно, да и это не имеет значения, рядом со мной появился гастроэнтеролог, проводивший процедуру. Я уже был где-то в другом месте – в палате, где мне в вену установили катетер, – но не помнил, как туда попал. Это было странное, объяснил он, странное воспаление, ничего ужасного. Дивертикулярный колит, скорее всего. Не рак, да? Нет, не рак.

Он сказал еще кое-что: общий смысл был в том, что я не умираю – по крайней мере не прямо сейчас – и ушел.

Я закрыл глаза и снова увидел перед собой экран – внутренности, мягкие и чистые органы. Опиатная завеса была безболезненно снята. На мгновение я был вне себя, вне времени. На мгновение я был в единстве с технологиями.

Я лежал на спине на каталке и смотрел на катетер в своей руке: один из двух путей, по которым наука вошла в мое тело. Я медленно сжимал и разжимал кулак, прислушиваясь к мягким щелчкам костей и связок в запястье. Глядя на свою руку, я размышлял над вопросом моего сына, который он задал несколько дней назад.

– Зачем нам кожа? – спросил он, будто внезапно осознав какую-то древнюю нелепость.

– Чтобы скрыть скелеты, – ответила моя жена.

Я повернулся на бок, закрыл глаза и почувствовал приятную волну облегчения от осознания, что происходящее внутри моего организма не убьет меня, что мой скелет в обозримом будущем останется облаченным в плоть и что механизмы моего тела и мой субстрат продолжат функционировать – возможно, с этого момента чуть менее эффективно. У меня было ощущение, что разграничение меня и моего тела постепенно улетучивается, подобно сну о какой-то невозможной реальности. Я возвращался к себе, что бы это ни значило. Проблема смерти для этого конкретного животного в данном конкретном случае была решена.

На момент написания книги дело Золтана продолжает жить. Рон все еще снимает фильм, все еще опрашивает людей, хотят ли они жить вечно, а если нет, то почему.