Искусственный интеллект и будущее человечества

– Ну, это означает многое. Не умирать – это одно из значений. Многие из нас хотят превратиться в механизмы. У моего отца, например, совсем недавно было четыре сердечных приступа. Такого бы не случалось с людьми, если бы мы были механизмами.

– Здорово, – вежливо ответил Шейн. – Я бы проголосовал за это.

Он еще немного поговорил и послушал, прежде чем извинился, чтобы продолжить свое путешествие на восток. Он объяснил, что нигде не может задерживаться слишком долго, потому что его маршрут и скорость пристально контролирует бортовой компьютер грузовика: он незамедлительно сообщит работодателям о слишком длительной остановке или о превышении разрешенной скорости, которым водитель пытался компенсировать потерянные минуты и часы. На мгновение я задумался, что Шейн мог бы заметить, насколько капитализм уже превратил многих из нас в машины, намекая на неизбежное будущее, в котором работодатели заменят водителя на беспилотную машину. Но, когда Шейн запрыгнул в кабину своего грузовика и помахал нам, я решил, что он, наверное, не ожидал такого коварного развития событий. Он был больше похож на простого и прямолинейного парня.

– Что вы ответите людям, – спросил репортер, – которые обвиняют вас в попытке играть в Бога?

Мы стояли на улице, богато обрамленной деревьями, в престижном жилом районе, где должна была состояться акция, и Золтан давал интервью для теленовостей Остина. Он был в рубашке и брюках, его волосы были тщательно зачесаны за высокий куполообразный лоб.

– Я бы согласился, что мы, по сути, пытаемся играть в Бога, – ответил он.

Он говорил это для меня – или, во всяком случае, он смотрел на меня, когда говорил это. Бородатый, весь в поту кинооператор, который также был и репортером, просил меня встать с той же стороны, что и он; так казалось, что Золтан обращался к некоему репортеру, а не к этому парню, который, надо полагать, из-за сокращения бюджета был вынужден одновременно совмещать две ставки.

Хотя на самом деле за камерой стоял я, Золтан смотрел, или, точнее, обращался к телезрителям Остина и к людям в Интернете, которые голосуют невидимыми кликами и лайками. Происходившее нельзя было объяснить – будто я прекратил свое существование и растворился в сущности, через которую можно было обратиться к самому миру.

Такое случалось со мной в последнее время. Я стал рассматривать себя как механизм, через который передавались сигналы. Я сидел в автобусе, записывал отрывки разговоров в блокнот, описывал детали окружения или свои ощущения и представлял себя примитивным устройством, машиной для записи и обработки информации. Я оплачивал продукты на кассе в магазине Walmart и представлял себя одним из многих миллионов механизмов в огромной и таинственной системе круговорота благосостояния. Конечно, я понимал, что отчасти это происходило от чрезмерного воздействия на меня механистических идей, но в глубине души я признавал, что всегда ощущал себя именно так. Как выразился Чапек, нет ничего страннее для человека, чем его собственный образ. Нет ничего страннее, чем то, что нам ближе всего.

– И почему вы решили баллотироваться в президенты? – спросил оператор-репортер.

– Я верю, – сказал Золтан, – что мы должны использовать технологии настолько, насколько это возможно.

Его жесты были полны решимости настоящего политика; в присутствии камеры он, не мигая, смотрел мне прямо в глаза; он светился изнутри, как настоящий президент; внезапно он предстал, словно огромный, совершенно пустой монумент его собственной значимости.

– И это включает в себя, – продолжил он, – наше слияние с технологиями. В какой-то момент мы станем больше механизмами, чем человеческими существами. Вот за что выступает моя президентская кампания. Такой диалог я пытаюсь начать.

К нам подошли молодые люди из группы биохакеров Остина, они приехали на предвыборное мероприятие. Их звали Алек, Эйвери и Шон; для трансгуманистов они выглядели довольно странным братством – все излучали техасское спокойствие, на их щуплых телах свободно болтались жилеты.

Рон встретил их в своем репертуаре: избежав традиционных приветствий, он немедленно допросил их относительно взглядов на вечную жизнь.

– Я в деле, – ответил парень по имени Алекс, как будто Рон только что спросил его, не желает ли он унцию травки. – За дело. Пусть все получится. Жизнь – это потрясающе.

– Да? – произнес Рон. Он многозначительно посмотрел на меня взглядом, который я расценил как мягкий намек на наш предыдущий разговор, когда я высказал свои замечания относительно абсолютных суждений об удивительности жизни.

– Есть чем заняться, чувак, – сказал Алекс. – Я не могу умереть в восемьдесят лет. Мне нужно по крайней мере двести лет, чтобы покончить с этим дерьмом. Может быть, двести пятьдесят.

– Серьезно? Ну в смысле, когда ты видишь очень старого человека, что ты думаешь?

– Я думаю, это паршиво, вот что я думаю, – ответил Алекс. – Думаю, что это не может быть приятно.