Искусство и его жертвы

На приехавшую Надин было больно смотреть: бледная, осунувшаяся, с пересохшими, потрескавшимися губами и остановившимся взглядом. Даже не раздевшись, повалилась Лидии в ноги и с надрывом начала умолять о милости.

— Что, что такое? Как тебе не стыдно, вставай. Объясни, в чем дело.

Дело было в паспорте: женщина просила, чтобы дочь Закревского упросила отца, и Арсений Андреевич разрешил Нарышкиной срочно получить паспорт для выезда за границу.

— Хочешь убежать?

— Разумеется. Не идти же на каторгу из-за этой дряни.

— Но помочь Сухово-Кобылину? Ты была бы свидетелем…

— Ах, ему уже ничем не поможешь. Все улики против него. И к тому же я не свидетель: сразу после возвращения с бала поднялась к себе в комнату и заснула. Ничего не видела, ничего не слышала.

— А по-честному?

— Ты мне не веришь? — рассердилась Нарышкина. — Хороша подруга, ничего не скажешь! — встала, оскорбленная. — Так замолвишь словечко или нет?

— Обещаю поговорить с папа. А уж как он решит — Бог знает.

Прибалтийка смягчилась:

— Коли выгорит, буду благодарна тебе по гроб.

— Ну, посмотрим, посмотрим.

В первые минуты генерал-губернатор слышать не хотел о Надин: осуждал ее безнравственность, легкомыслие, непорядочность. Говорил: пусть полиция разберется, если невиновна — отпустит, если обнаружит ее причастность — передаст дело в суд.

— Кстати, я связался по телеграфу с князем Нарышкиным, — сообщил отец. — Он уже знает о случившемся. И сказал, что жена сама во всем виновата и пускай выкручивается как хочет. Он, должно быть, приедет сюда за дочкой.

— Значит, не поможешь ей с паспортом?

Он потарабанил пальцами по крышке стола.

— Ну, во-первых, для выезда жены за границу требуется письменное согласие мужа. Предположим, Алекс ей позволит. Во-вторых, дело за полицией. Если у нее к Нарышкиной больше нет вопросов, можно похлопотать и о паспорте. Если есть — не нарушу правил. Мне мое реноме дороже.

— Да про то и речь.

Не исключено, что Надин удалось подмазать кого нужно в следственном ведомстве и в конце концов получить бумагу, где решительно утверждалось: к ней претензий никаких и она может быть свободна. А Закревский все-таки помог с паспортом. (Князь Нарышкин спьяну подтвердил, что не возражает.) Лидия в это время находилась в Ивановском и проститься с подругой не смогла. Только к Рождеству 1850 года получила от нее весточку:

"Дорогая Лидуша. Наконец я и Оленька беспрепятственно покинули территорию России и сейчас в Берлине. Слава Богу, всё уже позади. Как гора с плеч! Приношу тебе и, конечно же, твоему papa самые горячие благодарности за сочувствие и содействие. Что бы я без вас делала! Всё случившееся станет для меня хорошим уроком. Как могла увлечься первым встречным ловеласом? Потеряла голову и всецело отдалась страсти. Видно, в юности я недолюбила, не успела растратить запаса чувств, и моей душе захотелось романтических приключений. Но теперь — basta, basta! — как сказали бы итальянцы. Буду вести себя скромненько и всецело посвящу себя дочери. Поселюсь где-нибудь в Париже и в Россию скоро не приеду — лишь когда истечет срок паспорта. Приезжай и ты в Париж, если сможешь, с Митей, с Толли — вместе веселей! Крепко, крепко тебя целую. Крестная тебе низко кланяется. Твоя Н.".

А на Рождество к ним в Ивановское прикатил Дмитрий — с кучей подарков, радостный, счастливый. Тряс над Толли погремушками. Мальчик улыбался и потешно агукал. Их идиллия была совершенной.

Как-то, нежась в постели после бурно проведенной с супругом ночи, Лидия сказала:

— Я хочу в Париж… Ах, не говори сразу "нет". Там такой особенный воздух! Люди совершенно другие. Атмосфера другая. Центр цивилизации… Почему бы нам не съездить этой весною?

Закурив сигару, он ответил:

— Нет, боюсь, весной не получится. Слишком много официальных встреч намечено государем, раньше лета он меня не отпустит.

— Очень жаль.

Видя ее огорченное личико, муж решил ей потрафить:

— Если так неймется, поезжай вначале сама. А в июле — августе я попробую к тебе вырваться.

Лидия привстала на локте.

— Правда, отпускаешь?

— Ну, конечно, правда.

— С легким сердцем?

— Ну, конечно, не с легким, потому что разлука меня гнетет. Но согласен потерпеть, зная, что тебе хорошо в Париже.