«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Но я представлял потрясающего человека, которого должен был создать, в самом пекле жатвы, далеко на юге. Отсюда оранжевые, огненные, как раскаленное железо, отсюда оттенки старого золота в сумерках. Ах, дорогой брат! Добрые люди увидят в этом преувеличении только лишь карикатуру. Но что нам до этого? Мы читали «Землю» и «Жерминаль», и если мы пишем крестьянина, то хотим показать, что прочтенное стало в какой-то мере частью нас самих.

Не знаю, смогу ли я написать почтальона так, как чувствую: этот человек – революционер, как папаша Танги, и, вероятно, считается добрым республиканцем, поскольку от души ненавидит республику, которой мы наслаждаемся, и поскольку, в сущности, он слегка сомневается и слегка разочарован в самой республиканской идее. Но однажды я видел, как он поет «Марсельезу», и подумал, что вижу 89-й год, не следующий, а тот, что был 99 лет назад. Это было совершенно как на полотнах Делакруа, Домье, старых голландцев.

К сожалению, такую позу нарочно не изобразишь, а к тому же для картины нужен умный натурщик.

Должен тебе сказать, что эти дни в материальном отношении были необычайно тяжелыми.

Как бы то ни было, жизнь здесь довольно дорога, почти как в Париже, где, потратив 5–6 франков, получаешь не так уж и много.

Если у меня есть модели, я немало страдаю от этого. Но пусть, я буду продолжать.

Уверяю тебя, если ты вдруг станешь иногда высылать мне чуть больше денег, это пойдет на пользу картинам, а не мне. Мой выбор лишь в том, быть хорошим художником или плохим. Я выбираю первое. Но живопись с ее нуждами похожа на расточительную любовницу: без денег ничего не сделаешь, а их всегда не хватает.

Поэтому живопись должна создаваться за счет общества, а художника не следует обременять расходами.

Но опять же нам следует молчать, ибо никто не заставляет нас работать, безразличие к живописи неизбежно будет почти всеобщим и почти вечным.

К счастью, мой желудок восстановился настолько, что за месяц я 3 недели жил на корабельных сухарях с молоком и яйцами.

Славная жара возвращает мне силы, и, конечно, я был прав, отправившись на юг сейчас и не став ждать, когда ущерб окажется непоправимым. Да, я теперь чувствую себя хорошо, как другие, что раньше длилось лишь недолго – в Нюэнене, например, – и это приятное ощущение. Под «другими» я отчасти подразумеваю бастующих землекопов, папашу Танги, папашу Милле, крестьян. Если чувствуешь себя хорошо, нужно уметь питаться куском хлеба, работая целый день и сохраняя силы, чтобы курить и пропустить стаканчик, в нынешних условиях это необходимо. И при этом остро воспринимать звезды и бесконечность там, вверху. Тогда жизнь становится почти волшебной, что бы там ни было. А те, кто не верит в здешнее солнце, – подлинные нечестивцы.

К сожалению, здесь не одно лишь солнце, прости господи, ³/₄ всего времени дует дьявольский мистраль.

Разносчик субботней почты, черт бы его побрал, прошел мимо, а я не сомневался, что получу письмо от тебя, но, как видишь, я не расстроен. Жму руку.

Всегда твой Винсент

665. Br. 1990: 669, CL: B15. Эмилю Бернару. Арль, вторник, 21 августа 1888, или около этой даты

Дорогой Бернар,

я хочу заниматься только фигурами, фигурами и фигурами, это сильнее меня: ряд двуногих – от младенца до Сократа и от черноволосой, белокожей женщины до золотоволосой женщины с опаленным солнцем лицом цвета кирпича.

А пока что я больше занимаюсь другим.

Спасибо за твое письмо, на этот раз я изнурен и пишу в спешке.

Очень рад, что ты присоединился к Гогену.

Все же у меня есть новая фигура, прямое продолжение кое-каких этюдов голов, сделанных в Голландии; я показывал тебе их как-то раз вместе с картиной, написанной тогда же, – едоки картофеля. Я хотел бы показать ее тебе.

В новом этюде опять же цвет играет такую роль, что черно-белый рисунок не способен передать этого.

Я хотел послать тебе очень большой и очень тщательно выполненный рисунок.

Но он превратился в нечто совсем другое, оставаясь при этом верным.

Ибо еще раз цвет отсылает к раскаленному воздуху жатвенной поры в полдень, под палящим зноем, а иначе это будет другая картина. Смею верить, что вы с Гогеном поймете ее, но насколько уродливым найдут это они!

Вы все знаете, что такое крестьянин, сколько в нем дикости, если встречаешь кого-нибудь по-настоящему породистого.

У меня есть еще рабочий, разгружающий баржу с песком. Иначе говоря, есть две лодки сиреневато-розового цвета, вода – зеленый поль-веронез, серо-желтый песок, тачки, доски, сине-желтый человечек.

Все это видно сверху, с набережной, с высоты птичьего полета. Неба нет. Это лишь эскиз или, скорее, набросок, сделанный при мистрале.