«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Быть вынужденным снова жить в гостинице – моя работа, как ты знаешь, этого не терпит, мне нужна твердая почва под ногами. Если эти здешние господа возмущаются мной, то я возмущаюсь ими – пусть полюбовно возместят мне ущерб вместе с процентами, ведь они обязаны вернуть мне то, что я потерял по их вине, из-за их невежества.

Если, скажем, я навсегда останусь умалишенным, чего, конечно, нельзя исключать, со мной придется обращаться по-другому, вернуть мне свежий воздух, мою работу и т. д.

Тогда я, право же, смирюсь. Но пока до этого не дошло, и если бы я обрел спокойствие, то уже давно бы поправился. Они бранят меня – мол, я курил и пил; пусть.

Но что тут сказать – они, со всей их трезвостью, приносят мне лишь новые несчастья. Мой дорогой брат, лучше всего, пожалуй, смеяться над нашими маленькими горестями, а порой и над большими, теми, что случаются в жизни человека. Отнесись к этому как мужчина и следуй прямо к своей цели. В современном обществе мы, художники, – всего лишь разбитый кувшин. Как я хотел бы выслать тебе мои картины – но всё под замком, везде полиция и охрана. Не добивайся моего освобождения, это устроится само, но все же предупреди Синьяка, чтобы он не вмешивался, ибо тогда он сунет руку в осиное гнездо; больше не буду писать об этом. Мысленно горячо жму тебе руку, передавай привет своей невесте, матери и сестре.

Всегда твой Винсент

Я прочту это письмо, как оно есть, г-ну Рею, который не несет за это ответственности, так как сам был болен, – он наверняка напишет тебе сам. Мой дом закрыла полиция.

Смутно припоминаю, что от тебя приходило заказное письмо, за которое меня заставили расписаться, но я не пожелал его брать, столько сложностей вышло из-за подписи; с тех пор я о нем не слышал.

Объясни Бернару, что я не мог ему ответить; написать письмо – это целая история: теперь сделать это не проще, чем в тюрьме. Скажи, пусть спросит совета у Гогена, но крепко пожми ему руку от моего имени.

Еще раз передай горячий привет своей невесте и Бонгеру.

Я предпочел бы больше не писать из страха скомпрометировать тебя и отвлечь от того, что должно стоять на первом месте. Все устроится – это слишком глупо, чтобы длиться долго.

Когда переедешь, сообщи, пожалуйста, адрес.

Я надеялся, что г-н Рей навестит меня и мы снова поговорим, прежде чем я отправлю это письмо, но хотя я дал знать, что жду его, никто не пришел. Еще раз прошу: будь осторожен. Ты знаешь, что это такое – жаловаться властям. Подожди хотя бы до своей поездки в Голландию.

Я сам слегка боюсь, что, выйдя на свободу, я не всегда смогу совладать с собой, если меня вынудят к драке или оскорбят, и кто-нибудь воспользуется этим. Остается фактом, что они подали петицию мэру. Я прямо ответил, что готов, например, кинуться в воду, если это принесет вечное счастье им, добродетельным господам, но, так или иначе, я причинил ранение лишь самому себе и не сделал ничего этим людям и т. д. Итак, мужество – хотя в такие минуты я испытываю душевный упадок. Сейчас твой приезд, право, усложнит положение. Я перееду, когда найду к тому средства естественным образом.

Надеюсь, это письмо дойдет до тебя в хорошем состоянии. Бояться нечего, я довольно спокоен. Пусть они делают что хотят. Пожалуй, будет неплохо, если ты напишешь разок. Но пока больше ничего. Если я запасусь терпением, это укрепит меня, и будет меньше риска, что меня настигнет новый кризис. Конечно, это стало тяжелым ударом для меня, ведь я изо всех сил старался заводить дружбу с людьми и не подозревал их ни в чем.

Надеюсь, до скорого, дорогой брат, и не волнуйся. Пожалуй, меня поместили в подобие карантина. Откуда мне знать?

752. Br. 1990: 756, CL: 581. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 24 марта 1889

Дорогой Тео,

пишу тебе, чтобы сообщить: я виделся с Синьяком, отчего мне стало намного лучше. Он вел себя очень славно, очень прямо и очень просто, когда возникла трудность – вскрывать или нет дверь, опечатанную полицейскими, которые сломали замок. Сначала нам хотели помешать, но в конце концов мы все же вошли. Я подарил ему на память натюрморт, разозливший добрых жандармов города Арля, ибо на нем изображены две копченые селедки, которых называют жандармами. Ты помнишь, в Париже я два-три раза писал такие натюрморты и обменял один из них на ковер. Это дает достаточное представление о том, во что суются люди и какие они идиоты.

Я нашел Синьяка очень хладнокровным, хотя, говорят, он весьма вспыльчив: мне показалось, что у него есть уверенность в себе и самообладание, вот и все. Мало с кем из импрессионистов у меня были – если были – такие беседы, без разногласий и неприятных стычек.