«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Я пишу тебе второй раз за сегодняшний день, поскольку вложил сюда листок с запиской для друга Гогена; чувствую, что за последние дни я достаточно успокоился и мое письмо не окажется совсем уж нелепым. Впрочем, нет уверенности в том, что слишком сильный акцент на уважении и чувствах делает из вас более уважаемого и здравомыслящего человека. Но до чего же приятно вновь побеседовать с друзьями, пусть и на расстоянии. А как твои дела, друг мой? Напиши мне на днях, ведь я понимаю, что эмоции, волнующие будущего отца семейства, эмоции, о которых наш добрый отец так любил говорить, наверное, возникают и у тебя, такие же сильные и чистые, как у него, но пока что, в беспорядочной мешанине мелких парижских неприятностей, ты почти не умеешь их выразить. Такие события подобны сильному порыву мистраля, не очень-то успокоительному, но оздоравливающему. Уверяю тебя, это доставит мне большое удовольствие и поможет преодолеть уныние, а вероятно, и безразличие.

Есть от чего слегка воспрянуть и вновь обрести вкус к жизни – я думаю о том, как стану дядей мальчика, которого носит твоя жена. Забавно: она твердо верит, что это будет мальчик, но посмотрим.

А я пока что могу лишь понемногу возиться со своими картинами. Сейчас я работаю над восходом луны: поле то же самое, что в наброске из письма к Гогену, но вместо пшеницы – стога. Цвета – тусклый охристо-желтый и фиолетовый. Ты сам скоро увидишь.

Я работаю и над другой новой картиной – с плющом. Главное же, друг мой, умоляю, не расстраивайся, не беспокойся и не печалься из-за меня: все это почти не имеет оснований, пока я пребываю в этом необходимом и спасительном карантине, ведь мы нуждаемся в медленном и терпеливом восстановлении. Если мы поймем это, то сэкономим силы на ближайшую зиму. Мне кажется, зима здесь должна быть довольно тоскливой, и придется искать себе занятие. Я часто думаю о том, что этой зимой я мог бы переписать немало прошлогодних арльских этюдов.

А потому на днях я взялся за оставленный у себя большой этюд с садом, который дался мне очень трудно (в посылке ты найдешь его вариант, но лишь отдаленно напоминающий оригинал); я стал перерабатывать его по памяти и нашел способ лучше передать гармонию тонов.

Получил ли ты мои рисунки? В первый раз я послал тебе почтой около полудюжины, позднее еще дюжину. Если ты вдруг не получил их, значит они лежат на вокзале уже несколько дней или недель.

Врач сказал мне, что всегда считал Монтичелли чудаком, но помешался он – слегка – лишь под конец. Если учесть, сколько несчастий постигло Монтичелли в последние годы его жизни, стоит ли удивляться, что он согнулся под их тяжестью? Вправе ли мы заключить из этого, что как художник он потерпел неудачу? Осмелюсь полагать, что нет. Он обладал весьма логическим умом, оригинальностью, и жаль, что никто не смог его поддержать, дабы он раскрылся более полно.

Прилагаю набросок с местными цикадами.

Их пение на жаре так же очаровывает меня, как сверчок у крестьянского очага в наших краях. Друг мой, давай не забывать, что маленькие переживания – это великие руководители нашей жизни и мы повинуемся им, сами того не зная. Если мне все еще тяжело преодолеть страх перед совершенными и еще не совершенными ошибками – а именно это и стало бы моим исцелением, – не станем отныне забывать, что наш сплин и наша меланхолия, как и наше добродушие и здравый смысл, не являются нашими единственными проводниками, ни тем более нашими стражниками, и если тебе придется рисковать или брать на себя тяжкие обязательства, право же, давай не беспокоиться сверх меры друг о друге, ведь жизненные обстоятельства, такие далекие от наших юношеских представлений о судьбе художника, все равно сделали бы нас такими же братьями, как во многих отношениях товарищами по судьбе. Все настолько связано между собой, что здесь в еде попадаются тараканы, так, словно ты действительно в Париже, и, напротив, в Париже ты действительно думаешь порой о полях. Это не бог весть что, но все же ободряет. А потому отнесись к своему отцовству, как отнесся бы к нему тот добряк с наших старых вересковых пустошей, по-прежнему несказанно дорогих нам – сколь бы робкой ни была наша нежность – среди всего этого шума, суматохи, тумана и тоски городов. Это значит: отнесись к своему отцовству как изгнанник, чужестранец, бедняк, инстинктом бедняка ощущающий реальность родины, реальность хотя бы воспоминаний о ней, пусть мы и забываем ее каждый день. Так, рано или поздно, мы обретем свою судьбу. Но конечно, и для тебя, и для меня было бы лицемерием забывать о нашем добродушии, о той беспечности, с которой мы, бедолаги, явились в этот Париж, ныне такой чужой, – и придавать слишком много веса своим тревогам.

По правде говоря, я доволен – если здесь порой встречаются тараканы в еде, у тебя есть жена и ребенок.