«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Будь я свободен и независим, я бы все же сохранил воодушевление, ведь столько прекрасного еще предстоит сделать.

Например, виноградники и поля с оливами. Если бы я доверял руководству[322], самым лучшим и простым решением было бы перевезти сюда, в лечебницу, всю мою мебель и спокойно продолжать работу. После выздоровления или в промежутках я мог бы на время приезжать в Париж или Бретань. Но здесь прежде всего очень дорого, к тому же теперь я боюсь других больных. Затем, многое заставляет думать, что и здесь меня ждет неудача.

Может быть, я преувеличиваю, пребывая в унынии, ведь я подавлен из-за болезни, – но я испытываю некий страх. Ты скажешь мне то, что я сам себе говорю: причина, видно, во мне, а не в обстоятельствах или в других людях. Словом, все это невесело.

Г-н Пейрон был добр ко мне, у него большой опыт, я не стану отвергать то, что он говорит или считает нужным делать.

Но есть ли у него твердое мнение, посоветовал ли он тебе что-нибудь окончательное? И возможное?

Как видишь, я все еще в прескверном настроении из-за того, что все идет неважно. Затем, я чувствую себя дураком, когда прошу у врачей разрешения писать картины. Впрочем, стоит надеяться, что, если я рано или поздно вылечусь, в какой-то мере меня вылечит работа, укрепляющая волю и поэтому умеряющая приступы умственной слабости.

Дорогой брат, я хотел бы написать письмо получше этого, но дела идут неважно. У меня есть огромное желание отправиться в горы и писать там днями напролет; надеюсь, они разрешат мне в ближайшее время.

Вскоре ты увидишь картину с хижиной в горах, которую я написал под впечатлением от книги Рода. Мне было бы полезно бывать на какой-нибудь ферме, – может, там работа пошла бы на лад.

Я должен написать на днях матери и Вил. Вил попросила меня прислать ей картину, и я хотел бы заодно подарить картину Лиз – насколько я знаю, сейчас у нее нет ни одной.

Что скажешь, если мать поселится в Лейдене? Думаю, насчет этого она права: я понимаю, что ей не терпится увидеть внуков. И тогда в Брабанте не останется никого из нас.

Кстати, раз уж я заговорил об этом, недавно я читал в Арле какую-то книгу Анри Консьянса. Если угодно, она чересчур сентиментальна, с этими его крестьянами, но, говоря об импрессионизме, знаешь ли ты, что у него есть описания пейзажей с упоминанием цветов в высшей степени точным, прочувствованным, первозданным? И так во всей книге. Дорогой брат! В кемпенских вересковых пустошах все же было кое-что. Но этого уже не вернуть, так что вперед!

Он – Консьянс – описывает новенький домик с ярко-красной черепичной крышей под палящим солнцем, сад со щавелем, луком, кустами картофеля с темными листьями, буковой оградой, виноградником, а вдалеке – сосны и желтый-желтый дрок. Не бойся, это не Казен, а Клод Моне. И даже в избытке сентиментальности есть некое своеобразие.

А я чувствую это и, черт возьми, не могу ничего сделать – разве не обидно?

Если тебе представится случай купить литографии с картин Делакруа, Руссо, Диаса и т. д., старых и современных художников, «Галери модерн» и т. д., горячо рекомендую оставить их у себя: увидишь, они станут редкостью. Вот хороший способ делать доступными для всех прекрасные вещи – эти листы тех времен по 1 франку, тогдашние офорты и т. д. Брошюра о Родене и Клоде Моне очень интересна. Как бы я хотел посмотреть на все это! Само собой, я все же не согласен, когда он говорит, что Мейсонье – пустое место и что в Т. Руссо нет ничего особенного. Мейсонье и Руссо чрезвычайно интересны для тех, кто любит их и стремится узнать, что чувствовал художник. Не все способны думать так же, ибо их картины надо видеть и всматриваться в них, а такого не встретишь на каждом углу. Но даже если разглядывать картину Мейсонье целый год, останется кое-что и на следующий, будьте спокойны. Не говоря уже о том, что это человек, у которого случались мгновения счастья и изумительные находки. Конечно, я знаю, что Домье, Милле, Делакруа рисовали по-другому, но манера Мейсонье – нечто истинно французское, хотя старые голландцы не нашли бы, к чему тут придраться, и все же это отлично от них, это современно; только слепой не увидит, что Мейсонье – настоящий художник, и притом первоклассный.

Много ли есть вещей, помогающих понять XIX век лучше, чем портрет Этцеля? Бенар думал так же, сделав современного человека читателем, когда он писал два прекрасных панно – «Первобытный человек» и «Современный человек», те, что мы видели у Пти.

Я всегда буду сожалеть о том, что сегодня поколение, скажем, 48-го года и наше считают не имеющими ничего общего друг с другом. Сам я верю, что между ними есть крепкая связь, хоть и не могу этого доказать.