«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма

Когда я думаю о К. Ф., то все еще повторяю: «Она, и никакая другая», и мои мысли насчет того, чтобы «пока поискать другую девушку», с лета не изменились. Но я не вчера начал испытывать симпатию к тем женщинам, которых осуждают, презирают и проклинают священники: я их люблю несколько дольше, чем даже Кее Фос. Я много раз бродил по улицам один как перст, в тоске, полубольной и неприкаянный, без гроша в кармане, и тогда я смотрел им вслед и завидовал тем, кто мог пойти с ними, и испытывал такое чувство, будто эти бедные девушки – мои сестры в том, что касается обстоятельств и жизненного опыта. И видишь ли, это чувство засело во мне давно и очень глубоко. Еще мальчиком я временами смотрел с бесконечной симпатией и уважением на то или иное увядающее женское лицо, на котором будто было написано: здесь оставили след жизнь и реальность. Но мое чувство к К. Ф. совсем новое и совершенно иное. Сама того не сознавая, она находится в своего рода тюрьме. Она тоже бедна, не может делать то, чего ей хочется, и, видишь ли, в ней есть какая-то покорность, и я полагаю, что иезуитские постулаты священников и набожные дамы производят на нее большее впечатление, чем на меня, – иезуитские постулаты больше не имеют надо мной власти именно потому, что я сам научился паре приемов. Но она придает им большое значение и не пережила бы, если бы узнала, что учение о покорности, грехе, Боге и всякой прочей чепухе – пустой вздор.

И вряд ли она догадывается о том, что, может быть, Бог начинается тогда, когда мы произносим слова Мультатули, которыми заканчивает свою молитву безбожник: «О Боже, Бога нет». Я считаю, что Бог священников мертвее мертвого. Но стал ли я из-за этого атеистом? Служители церкви считают меня таковым, но, как бы то ни было, я люблю, а разве мог бы я испытывать любовь, если бы сам не жил или другие бы не жили, а раз мы живем, в этом есть нечто чудесное. Назови это Богом, человеческой природой, чем захочешь, но есть нечто очень живое и настоящее, что я не могу воспринимать в соответствии с каким-либо учением, и для меня это – Бог или нечто равное Богу. Если мне предстоит умереть по той или иной причине, ладно, но что же тогда поддерживает во мне жизнь? Разве это не мысль о любви? (Добродетельной или безнравственной любви – что я об этом знаю?) И, о Боже, у меня есть тысяча причин любить Кее Фос, но именно потому, что я верю в жизнь и в нечто реальное, меня больше не сбить с толку, как раньше, когда я придерживался примерно таких же взглядов на Бога и религию, каких сейчас, похоже, придерживается Кее Фос. Я не отказываюсь от нее, но душевный кризис, в котором она пребывает, продлится долго, и я готов быть терпеливым, и ничто из того, что она сейчас говорит или делает, не вызывает во мне злобу. Но пока она держится и цепляется за прошлое, я должен работать и не падать духом для живописи, рисования и моего дела. Итак, я сделал то, что сделал, нуждаясь в жизненном тепле и считаясь со своим здоровьем. Я рассказываю все это тебе еще и для того, чтобы у тебя снова не возникло мыслей о том, что я впал в меланхолию или полностью отстранился от всего. Наоборот, я почти все время чем-то занят и постоянно думаю о красках, акварелях, поисках мастерской и т. д. Старина, ах, если бы мне только удалось найти подходящую мастерскую!

Итак, мое письмо стало очень длинным, ну да ладно.

Порой мне хочется, чтобы три месяца, которые остаются до того дня, когда я вновь отправлюсь к М., прошли быстрее, но, судя по всему, и они принесут с собой нечто полезное. Тем не менее пиши мне время от времени. Приедешь ли ты зимой снова?

Имей в виду, аренда мастерской и т. д., решение о том, взять ее или нет, будет полностью зависеть от мнения Мауве. Мы договорились, что я пошлю ему план, и он в случае необходимости сам приедет ее посмотреть. Но отец не должен в это вмешиваться. Папа не тот человек, которому стоит вмешиваться в вопросы искусства. И чем меньше я имею дел с папой, тем лучше наши с ним отношения. Мне нужно во многих вещах быть свободным и независимым, и это желание вполне естественно.

Иногда, думая о К. Ф., я содрогаюсь при виде того, как она погружается в свое прошлое и цепляется за старые мертвые идеи. В этом есть нечто роковое, и, ах, она не стала бы хуже, поменяв свои убеждения. Я рассчитываю на ее реакцию: в Кее столько жизни и остроумия. Поэтому в марте я вновь отправлюсь в Гаагу и – и – в Амстердам. Однако, покидая Амстердам в последний раз, я сказал себе, что ни в коем случае не должен впасть в меланхолию и дать себя победить, нельзя, чтобы от этого пострадало дело, именно сейчас, когда у меня начало получаться. Есть клубнику по весне – это ли не жизнь? Но это длится недолго, и сейчас мы далеки от этого времени года.