Искусство легких касаний

«С утра я любил подглядывать за ней сквозь сощуренные веки. Она напоминала мне заблудившегося среди простыней котенка, забывшего, почему и как он оказался в этом странном белом лабиринте. Увидев на соседней подушке мое распухшее спросонья лицо, она в первый момент вздрагивала и хмурилась так тревожно, будто собиралась тут же спрыгнуть с кровати и убежать… Но потом, видимо, вспоминала, что бежать, в сущности, некуда, ибо для юной обворожительной женщины весь этот мир состоит из таких же грубо-усатых мужских присутствий, различающихся между собой только тембром храпа и цветом портмоне… И тогда на ее переносице прорезалась на секунду милая вертикальная морщинка, которую я называл про себя «руной смирения» — и она покорно роняла свою головку назад на подушку, уже зная, что еще через несколько секунд я делано зевну, открою глаза, и нас, словно две щепки, увлечет водоворот нашей утренней страсти…»

Или вот, например:

«Она просовывала свои пальчики сквозь густой лес волос на моей груди так опасливо, что мне казалось, будто это пять юных солдат бредут сквозь кишащий партизанами лес — и действительно, милых зазевавшихся бедняжек тут же брали в плен и подвергали целому ряду сомнительных процедур в лучших традициях французского маркиза, о котором я столько говорил в прошлых главах…»

Эх, Константин Параклетович, как бы вас за такое не арестовали где-нибудь в Канаде на самолетной пересадке. Люди сгорали и за меньшее.

А то, что Голгофский пишет о поведении нежных розовых сосочков под его шершавым как плакат языком, мы вообще не решимся повторить в текущем политическом климате. Старый, как было сказано, сатир. Достаточно сказать, что происходящее между ним и Ириной он называет «young love» — полагая, что для такой характеристики довольно, если любовь будет юна с одной только нижней своей половинки.

Через двести страниц этих безобразно-самодовольных сцен, совершенно не развивающих роман ни в сюжетном, ни в идейном отношении, повествование сдвигается наконец с мокрой точки. Но даже для этого раздухарившемуся Голгофскому понадобилась очередная непристойность, которую нам сложно пересказать, не покраснев.

Голгофский начинает с длинного отступления о преимуществах миссионерской позы: это, пишет он, отнюдь не уступка религиозному консерватизму, а высшая форма телесного контакта, которую в животном мире развили в совершенстве только сибаритствующие обезьянки бонобо, наиболее близкие человеку в духовном отношении.

Дело в том, рассуждает Голгофский, что все остальные позы либо снижают площадь телесного соприкосновения, уменьшая интенсивность контакта, либо изолируют людей друг от друга, пряча их лица. Такие подходы свойственны любовникам, не уверенным в своей телесной привлекательности; особенно же Голгофского смешит, когда улегшийся на спину пожилой мужчина пристраивает партнершу сверху опрокинутым раком («сажал ее в кресло из своей плоти» — источника этой неловкой цитаты мы не нашли).

Голгофский уверен в своей неотразимости и миссионерствует неутомимо, как св. Павел в Кесарии; единственный недостаток этой позиции, замечает он, заключается в неполном анатомическом совпадении внутренних осей и углов, мешающих иногда полному проникновению. Но он легко поправим — для этого под крестец партнерши следует подкладывать…

Тут Голгофский делается педантичен.

Подушечку?

Нет, пишет он, она промнется и опадет уже через десять-пятнадцать минут работы. Лучше всего — пухлая книга, фолиант, толщина которого подбирается эмпирически: эдакий брокгауз-ефрон, завернутый в толстое одеяло (опять-таки, подушечка сверху не годится — обязательно слетит).