Искусство Ленинграда, февраль 1991

Я часто вспоминаю о времени, проведенном на Литейном дворе, в мастерской под Вашим руководством. В связи с Вашим юбилеем особенно выпукло встает в памяти все связанное с Вашей мастерской, начиная с первого с Вами знакомства на Алексеевской улице. Я пришел туда с просьбой принять меня в Вашу мастерскую, т. к. наступило время перехода из классов.

Просьба моя была преждевременна, меня не перевели, по причине нехватки разрядов по эскизам, которые я надеялся получить на рождественском экзамене. Надежда была большая, я дал на экзамен около 20-ти эскизов, рассчитывая угодить всем экзаменаторам.

Ваш прием был очень вежлив. Вы согласились принять меня в свою мастерскую, но окончательный ответ я должен был получить после рождественских экзаменов и по ознакомлении Вашем с моими работами.

После экзамена мы столкнулись в знаменитых академических коридорах, где произошел короткий разговор. «Ведь вы еще не имеете всех разрядов для перехода?» — «Да, не получил».

С тех пор я считал себя почти принятым к Вам в мастерскую и старался к каждому экзамену приготовить как можно больше эскизов, чтобы заработать нужные разряды.

Мне не везло: выше третьего разряда за эскизы я не получал. Я не мог понять, что требовалось, и, не полагаясь на свое чутье, давал на экзамены эскизы, сработанные или подправленные моими товарищами по классам; результат был все тот же. Конец второго семестра приближался, я был в отчаянии от мысли, что меня или оставят еще на полгода в классах, либо предложат уйти из Академии. Все кончилось благополучно; меня перевели в мастерскую, невзирая на недостачу в разрядах за эскизы, я думаю, потому, что у меня был излишек по живописи и рисованию.

С осени я уже был у Вас в мастерской, и началось — по ходячему выражению Ваших учеников — «сшибание рогов».

В классах мы считали себя уже сформировавшимися художниками, мастерская, казалось, нам нужна была как необходимая выслуга лет, чтобы и свет тоже стал бы считать нас сформировавшимися.

С первых же этюдов и рисунков Вы дали понять, что ни о каком самостоятельном творчестве и речи не могло быть, ибо надо было учиться грамоте, которую мы не постигли за двухлетнее пребывание в классах у профессоров (прошу извинения), которые и сами грамоты не знали. Было больно самолюбию; к счастью, нашлась решимость спрятать самолюбие и действительно засесть за грамоту... Самолюбию же было место — как Вам известно, я с 12-ти летнего возраста начал учиться рисовать, до Академии кончил Строгановское училище в Москве[43], а учителями моими до Академии были Вроблевский, Чумаков, Щербиновский, Коровин, Иванов, скульптор Андреев, Нивинский, Овчинников, Изразцов, Скалон, архитектор Браиловский, Жолтовский, Ноаковский. В Академии в классах: Ционглинский, Мясоедов, Творожников, Бруни, Залеман, Савинский. И Вы первый и единственный в России учили грамоте и ремеслу в искусстве, постоянно твердили, что из ученика своего Вы не делаете художника, а мастера. Я согласился и стал исповедовать то же учение. Действительно, как можно угадать степень талантливости в молодом художнике,— правильнее школа должна дать голые знания, базу для дальнейшей творческой работы.

На самом деле: не единичны были явления, когда молодой художник проявлял известное дарование, в результате не развившееся или ошибочно понятое как дарование. Так пусть же прежде художник будет мастером.

Из этой идеи, как Вы помните, вышло желание создать цех, подобный цехам средневековым. Мы назвали его цехом Св. Луки[44], из которого, правда, ничего не вышло (теперь понятно почему).

Идея мастерства меня поглотила целиком на протяжении всей работы в Вашей мастерской — только эта одна идея была целью всей работы. По окончании Вашей мастерской передо мной встала дилемма в конкурсной картине, «что писать?». Картину ли, в которой попытаться выявить себя как художника, или отказаться от этой попытки и написать картину, суммирующую знания, приобретенные в Вашей мастерской. Казалась логичной вторая задача, в соответствии с которой я и начал работу над эскизом к «Вакханалии» с дерзкой мыслью показать мастерство класса старых мастеров; я взял за образец искусство Рубенса.

Между нами произошла небольшая борьба. Вам было ясно, что я не могу рассчитывать на поощрение от Совета Академии, и Вы склонялись к мысли написания картины более приемлемой для Совета. Взяло верх мое упорство и в Рождественские каникулы холст был мною весь прописан по неутвержденному Вами эскизу. Вам пришлось со мной согласиться и поддержать мое начинание. Вы сказали: «Будем делать то, что нам надо». Картина, как Вы помните, была событием в жизни Академии, не получившая поощрения Академии, но встретившая огромную поддержку в прессе, а поощрение я получил от Русского общества в Риме в виде двухлетнего пенсиона в Италии.