Искусство однобокого плача

Поэтому впервые настоящий страх я испытала не тогда, когда Скачков загляделся вслед прохожей красотке — подумаешь! Нет, в то утро мы просто рискнули проехать на трамвае одну остановку без билета. И попались. Цифра двойного штрафа прозвучала неприятно: берясь за сумочку, я подавила досадливый вздох. Но что с того? Финансовый ущерб будет мгновенно забыт — сейчас переглянемся, он состроит дивную гримасу удрученного шимпанзе, я томно пророню: “Какие убытки!”… И тут Скачков закричал. Вздрюченным незнакомым голосом трамвайного правозащитника он орал, что это безобразие, мы не виноваты, только что вошли, он из принципа отказывается платить… Мы были вместе четыре года, но таким я его видела — и слышала — впервые. Скандал тут же и заглох, драть глотку не стоило труда: контролер был не лыком шит. Муж раздраженно ткнул ему наши штрафные рубли, мы выскочили из трамвая… Переглядываться не хотелось. На сердце давило. Будто стряслась беда. Еще недавно такое было бы невообразимо. А теперь настала пора подумать, отчего это стало возможным.

Ошибки не было. Наше собственное, на двоих, королевство разваливалось. Я-то думала, оно неуязвимо, это же творчество, самое сладостное из всех, а мы уже мастера, и мы растем… Только по ночам меня, все еще летающую в снах, преследовал кошмар: лечу, а внизу — погоня. Смешно: где им поймать! Но преследователи неутомимы, а я теряю высоту, и нет имени ужасу, ждущему там, на земле.

Короче, наступил творческий кризис. Романтические личины выцвели. Передо мной совслужащий, уставший, что ни день, пялить потрепанное брачное оперение. Вспомнил, что он “просто мужик”, а значит, в своем праве. Не Сид, а инженер, и, заметьте, не из худших. Читывали-с кое-что, кой о чем и думали-с, да сколько можно на цыпочках ходить? Захромаешь. Я ж у тебя и чихнуть не смею без оглядки на великих гуманистов прошлого! Русские бабы чего только не терпят, если, конечно, вправду любят, ты не замечала? Иная вся избитая ходит, а за своего Васю любому глотку перегрызет. А мне стоит в компании шуточку отпустить насчет красоты какого-нибудь чучмека или особенностей еврейского характера, как у тебя сразу в каждом зрачке по пистолетному дулу, будто я уже не трепач, как все, а предводитель ку-клукс-клана…

— А ты не замечал, что со мной шуточки про чучмеков не проходят? Что “трепачи, как все”, пасутся в других местах?

Вот уже и слеза, гадина, выползает на правую щеку. Неважно: к собеседнику я повернута левой. Овладеваю искусством однобокого плача. Делаю успехи. Маразм.

А что у меня за голос! Твердый, тусклый, сдавленный. Несгибаемая жертва. Такую невозможно любить. Со мной тяжело. И скучно.

Зато он мягок, вальяжен. Не без приятности сознает свое превосходство. Сейчас он и сильнее, и умнее, и боль любой интенсивности властен причинять легчайшим касанием. Ему тоже не сладко, но это новое ощущение, оно щекочет…

Не надо ненависти. Ведь все кончено. Злость, она в странном родстве с надеждой. Так я еще надеюсь? На что? Где тот волшебник, что воскресит нашу Жар-птицу, которая оказалась курицей и уже булькает, ощипанная, в кипятке?

— Смешная ты все-таки. Ведь не в пустыне живем. С народом. Думаешь, каково каждый вечер из офиса к тебе возвращаться, в другое измерение?

— А я к тебе что, из Эдема возвращаюсь?

— Ну, ты великий инопланетный Гегенюбер, а я зверь местного происхождения и скромных размеров. Так сказать, маленькая бедная белочка! Не умею блюсти в толпе возвышенное уединение. Вливаюсь в общую форму. Сперва противновато, потом ничего: люди же все-таки… А придешь к тебе — и дрожи, того гляди спросят: “Где это ты, подлец, так изгваздался?”

— Насколько я разбираюсь в белочках, они как раз опрятны. Не теснятся в хлеву, из общего корыта не хлебают. Тут больше подойдет другое тотемное животное.

— Видишь, что творится? Ты тоже раньше не была такой безжалостной. А вдруг мы ошибались, отвергнув законы конформизма? Что если они священны и мы с тобой платим за то, что их не признавали?

— От таких святынь уволь. А что платим, так мне казалось, нам это по карману.

— Тебе по карману, тебе! А я, наверное, слишком долго ехал на подножке твоего поезда, успел забыть, чего я-то хочу, куда мне на самом деле надо?

— Не знала, что владею поездом и везу недовольного пассажира на подножке. Хочешь спрыгнуть? Давай!

Если оставить в стороне маленькую белочку, это было едва ли не единственное прямое, почти без кривляний объяснение. Уже в конце, так сказать, в пятом акте. Но роль обманутой девы не для меня. Имея голову на плечах, следовало уже ко второму акту смекнуть: это человек со всячинкой, у него в запасе немало такого, чего он мне не демонстрирует и очень хорошо знает, почему. А я ничего и не ведала, ах, доверчивое созданье?