Искусство однобокого плача

Что там, конечно же, догадывалась. Вернее, могла бы. Но было так хорошо! Так верилось в эту пресловутую власть, гроша ломаного не стоившую… Я ею не злоупотребляла, чего не было, того не было. Собственное мифическое всесилие вгоняло меня в такой благоговейный трепет, что, страшась профанации, даже не решалась нарушить очарование вульгарной бабьей просьбой: “Не пей столько!” А когда все же попыталась, пришлось убедиться, что требую слишком многого…

Ступни совсем окоченели. Дурацкая идея — торчать под форточкой в шлепанцах на босу ногу. Попробую все-таки лечь. Ну и глотка у этого боксеренка! Хоть бы охрип, что ли. Мне не жаль его. А ведь представляю, как, должно быть, ему холодно, пусто, ужасно и непонятно. Похоже, я утратила способность к состраданию.

Это пройдет. Когда-нибудь должно же… Глас рассудка. Пусть никто мне больше не говорит, что сердце, душа, интуиция важнее! Достопочтенная троица, спору нет. Да только в нынешней пиковой ситуации она всей мощью своего влияния соблазняет меня влезть в петлю. И уж безо всякого надменного вызова, о каком мечталось в юности. Просто надоело мучиться. Да что там, подыхать надоело, вот бы сразу… Но это дудки! Не поддамся. Рассудок — какой там глас, так себе, дребезжащий противный голосишко — он один поддерживает, как умеет.

Тропинка крутовата, мелкие камешки осыпаются при каждом шаге. Кто-то (или что-то?) крадется по пятам, не знаю его, но ничего страшнее на свете нет… Слева пропасть, справа каменная стена. А, те самые горы! Прошлой осенью мы здесь проезжали автобусом — на озеро Рица. Уже тогда все было кончено… когда? Когда это было? Что кончено? Ноги больше не держат. Оно приближается. Только не оглянуться: увижу — умру. Оно за спиной, сейчас схватит… Уж лучше… Шаг влево. Как я могла забыть, что летаю? Сбросить эти тряпки — и вверх, над горами… Какие откосы… облака… краски…

— Да проснись же! Так жалко тебя будить, но уже без двадцати, опаздываешь… Яичница готова, чай горячий, — мама говорит шепотом, и я, осипнув спросонок, в ответ так же глухо бормочу:

— М-м-м… Спасибо… Сейчас…

Накидываю халат, с трудом попадая в рукава. Плетусь на кухню. В “большой” родительской комнате люстра не зажжена, но кухонная лампа сквозь приоткрытую дверь слабо озаряет комнату. Диван не прибран — мама только что встала. На полу разложен ветхий, весь в мелких дырочках тюфяк. А на тюфяке в обнимку с боксеренком, одетый, спит сном праведника коварный домашний деспот — папаша.

— Коля пожалел его! — громовым шепотом восклицает мама. — Он так плакал, сердце разрывалось. А на диван нельзя, ты права, пес тогда и взрослый захочет там спать. По-моему, Коля нашел соломоново решение…

Нет, не умеет мама шептаться. В другое время отец не преминул бы проснуться и отпустить ядовитую реплику по поводу ее похвальных стараний соблюсти тишину. Но сейчас, измученный ночным концертом и умиленный собственной добротой, он продолжает мирно почивать. Сморщенная, как печеное яблоко, мордочка щенка покоится на сгибе его локтя.

2. Колебания по поводу жанра

Вернувшись вечером со службы и открыв дверь своим ключом, с порога слышу доносящийся из кухни голос Веры:

— Ужасно, что я так редко бываю дома. Когда я здесь, все время стараюсь быть с ней, не оставлять ее одну. Но пятый курс, сессия…

— Эй, привет! — кричу, спеша прервать эти излияния. На благодарность я сейчас не способна и вообще предпочитаю, чтобы они думали о моих невзгодах поменьше. Пустое это занятие.

На мой крик прежде мамы и сестрицы в прихожую выкатывается боксеренок, тотчас от избытка чувств напрудив перед моим сапогом изрядную лужу. Мое вчерашнее приобретение что было сил вертит обрубком и пытается, ликуя, подскакивать на месте. Лапы еще слабоваты, подбросить в воздух такое плотное брюшко им не удается, но это не умаляет восторгов боксеренка. Надо отдать ему должное: он до того мил, что мне даже не требуется растягивать губы в дежурном оскале — они ухмыляются сами.

— Послушай, он совершеннейшая прелесть! — Вера чмокает меня в щеку. — Купить именно боксера — это была гениальная идея! Щенки все симпатичны, но чтобы так… И смотри: его шкура ему пока великовата, это придает дополнительный шарм. А какая она бархатистая!

— Ничего удивительного, — с комической важностью изрекает мама. — Перед вами не какой-то там беспородный кабысдох, а собачий князь!

— Чем сюсюкать попусту, — прогудело из комнаты, — потрудились бы хоть имя животному придумать. У собаки должна быть кличка!

Стареет наш диктатор. Прежде он был злее, зато не изрекал самоочевидных истин с величием мудреца, делящегося с толпой перлами своей мысли.

— Как же такое назвать? — Вера театрально обхватывает голову ладонями, еще пышнее взметая дивные золотисто-пепельные кудри. — Я предлагаю: Цицерон! Скажете, не импозантно?

— Это внушает опасения, — посмеивается мама. — Как бы юноша не вырос пустобрехом!