Искусство проклинать (СИ)

Витька мгновенно включается в игру, приосанивается и бросает взгляд в зеркало на стене, подходит к нему неспешной походкой модели на подиуме.

— Да-а-а! Красив, подлец! — в тон моим причитаниям, заявляет он своему отражению, затем круто разворачивается ко мне на каблуках: — Зачем тогда дежурный ходит? К Маринке, да?

— К какой Маринке, Витя! Ты и только ты!

Теперь и Ашот начинает смеяться, а Витька делает оскорблённо-обиженное лицо.

— Что за намёки, Тина Аркадьевна? Я, извините, честный порядочный мужчина, а не какой-нибудь…

— Витя, я знаю! Ты честный, образцовый мужчина. Образ, я же сказала! Образ для вдохновения, образ для подражания.

— Ах, так?! Ну что же… можно, — дурашливо задумывается Витька. — Ашот, ты тоже… можешь… подражать. Я разрешаю, — и делает милостивый знак рукой наподобие отпущения грехов.

Он снова подходит к зеркалу, подмигивает себе в нём и поёт высоким фальцетом: Никто меня не любит так, как я-я-я-я-!

Мы смеёмся все вместе, а потом Витька продолжает свою программу танцем 'маленького лебедя' под кассету Льва Борисыча и под конец падает передо мной на одно колено, протягивая кубок из мориона. Мы аплодируем, Ашот порывается сбегать за букетом для маэстро, но маэстро против.

— Букет от мужчины? Нет, нас неправильно поймут, Ашотик, прот-ц-ивный. Лучше тихое восхищение. Это будет так изыскано и волнительно… Ну, и как вам мой шедевр?

Мы разглядываем шедевр и восхищаемся уже по-настоящему. Трудиться так оперативно умеет только Витька. Кубок сделан бесподобно, точно, а главное — за один день. Наш Витёк — самый лучший резчик по камню, которого я знаю и мне приятно об этом сказать лишний раз. Я помню о слабом месте в заготовке мориона и пытаюсь отыскать на кубке, куда оно пришлось, но ничего не нахожу. Он довольно смеётся.

— Это здесь, Тина. Дай лапку… Теперь сама ищи…

Наконец мои пальцы смыкаются на одной из граней…

— А теперь рядом попробуй, — советует Витька. — Она тоньше. Чувствуешь?

— Так ты просто уплотнил эту грань?

— Да, на два миллиметра. Но края сверху одинаковые, поэтому не видно.

— Значит, трещины не будет?

— Нет, если не бить весь кубок с размаху об пол. При ударе разлом начнётся именно с этого места, но ведь тогда-то, уже неважно. Тогда весь кубок разлетится вдребезги.

— Да, Витёк, — исследуя после меня "хитрую" грань, делает заключение Ашот. — Никто тебя не любит, так как ты. И оценить не в силах. Шеф мало запросил.

— Даже если бы больше — всё равно мало, — вздыхает Витька. — Знали бы вы, как он мне тяжело дался, этот кубок! Как будто кто-то в локоть толкал… Ну не идёт — и всё! Я на эту работу все свои любимые слова сказал. Каждое — по много раз. Слушай, Тина, а зачем Вилову эти чёртовы кубки? Он что, пунш собирается в своей вазе варить, а потом распивать из этих кубков?

— Вдвоём, что ли? — усмехаюсь я, чувствуя, как снова начинаю потихоньку наливаться тоскливым ощущением этого серого непогожего дня. — Пунш пьют в большой тёплой компании и все вместе, а не по очереди.

— Да знаю я… Не нравится мне что-то, вся эта хренотень, я из-за него я чуть без пальцев остался. Верите, с утра раз десять порезался… Вот.

Он демонстрирует нам свои измазанные йодом пальцы в заплатках лейкопластыря и настроение почему-то снова падает ниже нулевой отметки. У Ашота совсем безрадостный вид, а для него это большая редкость. Обычно он хорошо собой владеет.

— Бюллетень бы такому клиенту подкинуть, — мечтательно добавляет Витька. — А как хотелось душой отдохнуть…

Тренькнул звонок и Дан вошёл в салон, стряхивая с рукавов дождевые капли.

— Вот они, легки на помине. И двух часов не прошло, — тихо бормочет Витька. — Бедняга, зря ты ходишь. Зря! Ничего тебе не обломится!

— Витя, заткнись пожалуйста, — понизив голос почти до шёпота, прошу я. — Не каркай!

— А я и не каркаю вовсе. Я крякаю: кря-кря, зря-зря.

Ашот всё-таки улыбается и, отставив на полку крошечный перламутровый кораблик с бирюзой, идёт за чайником.

Вблизи Дан выглядит не самым лучшим образом. Лицо осунулось, губы запеклись, под глазами — глубокие тени.

— Вот, решил зайти, посмотреть, как вы здесь — говорит он, окидывая нас взглядом.

— Мы здесь помаленьку. А вот ты, кажется, нездоров. Что, загрипповал?

— Нет, просто расклеился немного. К дождю ломает, что ли…

— К морозу. Снежно-талому и омерзительно южному — угрюмо предрекаю я.

— Что? Ты о чём, Тина?

— Я говорю, что тебя ломает к морозу. Скоро будут заморозки. Ты кофе будешь?

— Лучше чай. Так ты сводку слушала?

— У меня свои сводки. Садись поближе к батарее, а то синий весь. Куртку давай.

— Спасибо, я сам… — он накидывает куртку на спинку стула и поворачивает к радиатору: А что значит 'свои сводки', Тина?

— Думаешь, кроме тебя больше никто не воевал, нигде и никогда? У всех нынче боевые раны ноют. Мои детские переломы тоже.

Дан чуть построжел лицом, но сказал мягко, успокаивающе: Тина, детские переломы это не боевые раны.

Лучше бы он этого не делал! На фоне хлопотного и пасмурного дня замаячил призрак Олега Зотова и дурная волна раздражения понесла меня на всех парусах в неизвестном направлении.