Искусство романа

Героев Кафки часто представляют как аллегорию интеллектуала, но, к примеру, в Грегоре Замзе нет ничего от интеллектуала. Когда он просыпается утром, превратившись в мерзкое насекомое, у него одна забота: как в таком виде вовремя явиться на службу? В голове только послушание и дисциплина, к которым приучила его профессия: он коммивояжер, чиновник, как и все персонажи Кафки; чиновник рассматривается здесь не как социологический типаж (так было бы у Золя), а как возможность человека, простейший способ бытия.

В бюрократическом мире чиновника, primo, отсутствует инициатива, изобретательность, свобода действия; у него есть лишь инструкции и приказы: это мир послушания.

Secundo: чиновник играет небольшую роль в огромном административном действе, чьи цели и перспективы ему неведомы: это мир, в котором действия сделались механическими, а люди не понимают смысла того, что делают.

Tertio: чиновник имеет дело лишь с безликими персонажами или досье: это мир абстракции.

Определить место роману в этом мире послушания, механических действий и абстракции, где единственным приключением человека является перемещение из одной канцелярии в другую, представляется полной противоположностью сути эпической поэзии. Отсюда вопрос: как эту сероватую антипоэтическую материю Кафке удалось превратить в захватывающие романы?

Ответ можно отыскать в письме писателя к Милене: «Бюро ведь не просто глупое установление… оно скорее фантастично, чем глупо»[3]. В этой фразе одна из самых больших тайн Кафки. Он смог разглядеть то, чего не увидел никто: не только первостепенную значимость бюрократического феномена для человека, его положения и его будущего, но также (что еще удивительней) поэтическую потенцию, которая коренится в фантастическом характере бюро.

Но что это означает: бюро фантастично?

Пражский инженер сумел бы это понять: ошибка в досье вытолкнула его в Лондон; так он скитался по Праге, настоящий фантом в поисках утраченного тела, а бюро, которые он посещал, казались ему бесконечным лабиринтом, порождением некой неизвестной мифологии.

Благодаря фантастике, которую Кафка сумел увидеть в бюрократическом мире, ему удалось то, что до него казалось немыслимым: глубоко антипоэтическую материю, материю до предела бюрократизованного общества, преобразовать в великую поэзию романа; предельно банальную историю, историю человека, который не может получить обещанную ему должность (то есть историю, рассказанную в «Замке»), преобразовать в миф, в эпопею, в невиданную прежде красоту.

Расширив обстановку бюро до гигантских размеров вселенной, Кафка получил, даже не подозревая об этом, образ, поражающий нас своим сходством с обществом, которого он никогда не знал; это сегодняшнее общество пражан.

В самом деле, тоталитарное Государство есть не что иное, как гигантская администрация: учитывая, что вся работа там «огосударствлена», люди всех профессий стали служащими. Рабочий больше не рабочий, судья не судья, торговец не торговец, священник не священник, все они чиновники Государства. «Я тоже служу суду», – говорит священник Йозефу К. в соборе. У Кафки и адвокаты находятся на службе у суда. Сегодняшний пражанин этому не удивится. Его защищали бы нисколько не лучше, чем К. Его адвокаты тоже теперь служат не обвиняемому, а суду.

7

В цикле из ста катренов, которые с почти детской наивностью исследуют самое серьезное и самое сложное, великий чешский поэт пишет:

Поэты не сочиняют стихов,
Стихи уже есть где-то там позади.
Они там уже с очень давних пор.
И поэту лишь надо их отыскать.

Писать для поэта означает разбить перегородку, за которой во мраке скрыто нечто незыблемое («стихи»). Вот почему (благодаря этому разоблачению, внезапному и неожиданному) «стихи» предстают перед нами прежде всего как ослепление.

Я впервые прочел «Замок», когда мне было четырнадцать лет, и никогда больше эта книга не приводила меня в такой восторг, хотя весь огромный смысл, заключенный в ней (вся истинная значимость кафкианства), был мне тогда непонятен: я был ослеплен.

Позже мое зрение приспособилось к свету «стихов», и я начал видеть в том, что меня ослепило, прожитое мной самим; однако свет по-прежнему оставался там.

Неизменные стихи ожидают нас, говорит Ян Скацел, «с очень давних пор». Но в мире постоянных перемен неизменное, возможно, всего лишь иллюзия.

Нет. Любое обстоятельство создано человеком, и в нем заключено лишь то, что есть в нем самом; значит, можно представить, что оно существует (оно и вся его метафизика) «с очень давних пор» как возможность человека.

Но в таком случае, что представляет собой История (не-неизменное) для поэта?