Искусство терять

– Да если б ты сказал вдвое меньше, они все равно сочтут, что это слишком. Думаешь, Амрушам нужны доказательства, чтобы отнять у нас ферму? Ты понимаешь, что они только этого и ждут? У них уже сколько лет на нее слюнки текут. А теперь и сыновья Фарида туда же!

– Они все отберут! Конечно, они все отберут. Это твоя вина, Али.

– А ты, можно подумать, был муджахидом? – злобно спрашивает Али. – Не потому ли они тебя отпустили, не тронув и волоска на твоей голове?

– Я не знаю, почему меня отпустили! – кричит Хамза.

Все молчат, пришибленные, истерзанные, три больших тела, раздавленных тяжестью того, что их ждет.

– Они спустят на нас всех собак независимости…

Теплая весна сменяется жгучим летом, а на смену насмешливым песенкам, которые несутся вслед Али, когда он гуляет в горах, приходит брань. Он даже не знает, когда произошло это превращение, оно кажется результатом естественного и непрерывного роста, так у растения почки медленно становятся цветами, потом плодами. Люди на обочине дороги с мотыгами на плечах свистят сквозь зубы, когда он проходит мимо. Батраки, возделывавшие его земли, один за другим перестают выходить на работу. Али и его братьям приходится самим засучить рукава. К вечеру их руки, помягчевшие после долгих лет безделья, горят и кровоточат.

В одно прекрасное утро Али видит, как дети бросают в него камни. Это пока не страшно, по-детски: они кидаются в него со смесью жестокости и радостного ликования, не переставая весело лопотать.

У опустевшей лавки и вокруг его амбаров бродят незнакомые люди, их головы опущены, глаза блестят. На вопрос, что их сюда привело, они отвечают, что просто зашли купить оливок, но когда Али хочет дать им ведро или горшок, отмахиваются.

– Нет, нет, не сейчас. Мы скоро вернемся за ними. Слышишь? Мы вернемся…

И они уходят, смеясь и тараща глаза туда-сюда.

Йема решает больше не выходить из дома, потому что у источника какой-то человек обругал ее и сорвал желтый платок с черной бахромой. Ночью, засыпая, она тесно прижимается к Али, так, чтобы ни рука, ни нога не высовывались из-за большой ширмы – его тела.

Тихонько выскользнув из дома, пока не проснулись родители, Хамид видит, что кто-то навалил перед дверью кучу. Как ни странно, запах его не смущает. Похоже на подгнившие цветы.

Назавтра он находит ухо. На этот раз он зовет отца.

Возрастающее напряжение можно увидеть по кучам мешков с песком у стен казармы – они все выше. Несколько раз солдаты просили Али помочь им разгрузить машины, и от тяжести этих естественных щитов у него хрустела спина. Сейчас, в июньское утро, все здание уже окружено стеной из джута и песка, и в ужавшемся дворике голоса кажутся приглушенными.

Али по своему обыкновению хочет поговорить с капитаном. Часовой, едва подняв глаза от журнала, отвечает: его нет.

– С кем тогда я могу поговорить?

– Сержант Домас здесь.

У Домаса мордочка крысы – или кукушки – и выпирающий кадык. Это он смотрел, как его солдаты били старуху Тассадит, это он хладнокровно убил Фатиму-бедняжку и Рафика. Али его ненавидит, и Домас отвечает тем же: это сильнее его, он вообще не любит туземцев. Он думает, что лучше всего отравить их газом, как американцы травили ДДТ комаров, высадившись на островах в Тихом океане. Только тогда здесь можно будет сносно жить.

– Чего ты хочешь? – спрашивает сержант.

Вопрос он задал так, для проформы.

– Защитите мой дом, – говорит Али.

– Это невозможно.

– Дайте мне оружие.

– Невозможно.

– Увезите нас куда-нибудь, на одну из оставшихся французских баз.

– Невозможно.

– Тогда посадите нас в тюрьму! Там мы, по крайней мере, будем в безопасности.

Сержант пожимает плечами:

– ФНО обещал не трогать харки [37].

Али смеется, горький смех диссонирует, отдаваясь в носу:

– И вы им верите?

Домас не может не замечать, что происходит по всей стране в последние несколько месяцев: импровизированные суды в деревнях, сведение счетов в ночи, засады на дорогах. Весть о подписании соглашений еще не дошла до жителей самых отдаленных пунктов, а уже множатся «вдовы освобождения».

Али переминается с ноги на ногу, большое тело покачивается, как стрелка метронома, взгляд устремлен в глаза сержанта, а тот уже теряет терпение. С буньюлями всегда одно и то же: дай им палец – откусят руку. Домас недоумевает, какому сукину сыну с душой оглашенного пришло в голову их вербовать.

– Послушай, старина, – делает он последнее усилие, – тебе просто надо было выбрать правильную сторону.

– А ты-то что же, выбрал неправильную?

– Нет, но я француз.

– Я тоже.

Через несколько дней, когда французы будут покидать базу, Домас отберет у харки казармы оружие и скажет своим людям, показав на служак, брошенных на произвол судьбы после многих лет повиновения: «Полезут в грузовики – наступайте им на руки». Он даже сам покажет пример, и черная подошва солдатских башмаков раздавит побелевшие от усилия суставы. «Бросьте, не парьтесь!»

На старой афише, сообщающей о референдуме, у вокзала Палестро:

«Генерал де Голль верит в вас. Верьте в Него. Голосуйте “да”».