Искусство воскрешения

Христос из Эльки хотел было ответить, но потом мотнул головой, как бы не удостаивая вниманием малоинтересную тему, вытер сопли с пальцев о складку туники, посмотрел Магалене в глаза, глубоко вздохнул и наконец решился поведать ей, зачем явился, зачем пересек полпампы и едва не достался стервятникам. Эти слова щекотали ему нутро, словно вихрь обжигающего песка. Поэтому он не осмелился выложить все разом — дух его трепетал, как молодой жаворонок перед неизбежностью первого полета, — а долго ходил вокруг да около, вертелся на одном месте, будто пес, пытающийся укусить себя за хвост. Что-то мямлил про горести и лишения первых десяти лет служения, неисчислимые унижения и обиды. Да, сестра, десять лет миряне его не жаловали, ох не жаловали, ругали еретиком, да еще и принимали за отъявленного безумца. Просто, сестра Магалена, вы и сама, наверное, замечали: когда мы, верующие, говорим с Богом, считается, что мы молимся, а когда Бог говорит с нами, считается — что мы несчастные шизофреники. Хотя он уже и внимание обращать перестал на издевки над его свободной наружностью. Само собой, привык. Господь свидетель. Но иногда люди переходят всякие границы дурости. Даже за государственного шпика его принимали, вот шуты гороховые. Смех и грех, а, сестра? Иные обвинения, однако, подавляют его дух и вгоняют в тоску: ему горько, что его считают шарлатаном, мошенником, наглецом, который пользуется невежеством и доверчивостью сельских жителей, — вот как отзываются о нем разные шаромыжники, возомнившие, будто ухватили правду за хвост. Но он может поклясться, что в жизни ни гроша ни у кого не просил и пожертвований не брал, как берут с паствы бессовестные католические священники и пасторы евангелистских церквей. Более того, он никогда не жаловался на все подобные оскорбления, потому что в самом начале, еще до того, как выйти в мир со здравыми помыслами на благо Человечества, дал обет оставаться спокойным и глухим к любой обиде, в память о покойной матушке обещал не поддаваться гневу и низменным порывам, но за ненависть платить любовью, за дерзость — добротой, за кичливость — скромностью и никому не отвечать высокомерно или сердито, как бы ужасна ни была грубость, брошенная все равно кем — взрослым человеком, хоть штатским, хоть военным, или неразумным юнцом. До сих пор, сестра Магалена, он изо всех сил старался соблюдать обет. Впрочем, как обыкновенный полевой грешник, каковым и является, он должен признаться, что порою дьявол так наподдавал ему хвостом, что он уже готов был взбунтоваться против Предвечного Отца, отречься от Него, подобно Петру, из-за того, что Господь не препятствовал творящимся против него козням. Серьезно вам говорю, сестра. Видно, мир на грани гибели, раз с дурных берут пример, а добрых обрекают на поругание. Ведь люди имели подлость сомневаться даже в его мужской сущности. Вы не ослышались, сестра. Его мужественность подвергали сомнению. Поэтому-то он и явился в Вошку, заслышав о ее поклонении Святой Деве, житии по Божию закону и неизмеримой любви к ближнему: он хочет просить ее стать его ученицей, да, сестра, с огромным уважением он просит уехать с ним и сопровождать в проповедническом крестовом походе. Потом он рассказал о Марии Энкарнасьон, его первой Магдалине, о том, какая она была праведница, как хорошо справлялась с ролью помощницы и как одним дождливым вечером нагрянули ее родичи и силой отняли ее. И о двух апостолыпах, которые появились позже, деревенских девушках с юга, очень верующих, одна из Тальки, вторая из Лаутаро, добрых и скромных, словно трава на пастбище, тех, что поначалу проявляли истинную жертвенность, но вера их оказалась не долговечнее цветка в пустыне.

Христос из Эльки говорил и смотрел ей в глаза, словно желая соблазнить ее не только словесными чарами, но и гипнотической силой взгляда. В его зрачках, казалось, горела та самая неопалимая купина, из которой Господь воззвал к Моисею на горе Синай. Магалена Меркадо слушала молча, слушала и смотрела на него с бесконечной жалостью, как всегда смотрит женщина на мужчину, когда тот покорно и робко, с собачьим выражением в глазах, преподносит ей на блюдечке свое сердце.

Когда проповедник завершил речь — нечто среднее между признанием в любви, молебном и упражнением в прозелитизме, — она достала пачку сигарет «Опера», предложила ему — спасибо, он не курит, — с наслаждением затянулась, выдула дым ртом и ноздрями и только тогда заговорила. Ей очень жаль, Учитель, но ей никак невозможно сопровождать его в служении. Лучшего и желать нельзя, чем следовать за таким святым мудрецом, как он. Но она должна оставаться в Вошке. У нее тоже есть вроде как обет, только не на несколько лет, а на всю жизнь.

— До самой смерти моей, — вымолвила она.

Обет дан не ее матери, также покойной, да простит ее Господь и упокоит на злачных пажитях, а Святой Деве Кармельской. Может, если их пути вновь пересекутся, она и расскажет ему, в чем состоит ее покаяние.

На прощание она поцеловала его в лоб.

— Будьте благословенны, Учитель.

Он промолчал.